Нина Воронель - Ворон – Воронель

И вхожу в свой единственный дом
Долгожданною гостьей незваной
Через гулкий слепой коридор,
Осужденный быть кухней и ванной.

И касаюсь морщинистых щек,
И бросаю свой груз за порогом,
И сбивается лет моих счет,
И стирается память о многом…

Я опять становлюсь молодой
И финал заменяю вступлением,
Потому что стоит этот дом,
Лихорадочно тронутый тлением…

Все идет нескладно,
Шиворот-навыворот…
И чай как будто сладкий,
И яблоки по выбору:
Хоть красные, хоть желтые,
Хоть мягкие, хоть жесткие.
И мясо есть к обеду,
И всяких благ до черта,
И снег как будто белый,
И ночь как будто черная.
А все-таки я знаю,
Что это все непрочно;
Вот-вот судьба земная
Войдет бедой непрошеной…

Я, кажется, вполне поверила в детали:
В реальность ящика из крашеных досок,
В реальность лепестков на белом одеяле,
В вещественность платка, прикрывшего висок.

Я помню: был вокзал, где я брала билеты,
Двустворчатая дверь и гулкий коридор.
Потом несли венки, и траурные ленты,
И мертвые цветы через больничный двор.

Я помню, как нога скользила по суглинку,
И кто-то крышку нес, кумач слегка примяв,
И шарканье шагов, и говор под сурдинку,
И желтизну щеки сквозь зарево румян.

Я слышала, как шел кладбищенский автобус,
Как падала земля на гроб из-под лопат,
И мерный шум дождя, и тишины особость,
И хрупкий шорох лент, и кашель невпопад.

Я помню узкий дом, и стол со всякой снедью,
Я помню все слова и даже верю им,
Но все они никак не связаны со смертью,
И только для живых нужны они живым.
И только для живых окрашены ограды,
И только для живых посажены цветы,
А мертвым все равно, им ничего не надо:
Ни слез, ни похорон, ни прочей суеты.

И вовсе ни к чему хранить детали эти,
Таскать их за собой и знать наперечет:
Они не объяснят, что мамы нет на свете,
Что писем от меня она уже не ждет.

Мудрая стерва природа
Предусмотрела заранее
Для продолжения рода
Влечение и желание.

Хитрая матерь живого
Скрепила вечной печатью:
Муж да сольется с женою
В радостном акте зачатья.

Мгновения сладкой истомы
Пройдут через двадцать инстанций,
И ломкие хромосомы
Сплетутся в любовном танце.

И в память о кратком миге,
Пойманные с поличным,
За радости в этом мире
Уплатите вы наличными.
Заплатите утренней рвотой,
Попранием всех традиций
И прерванной жизнью короткой,
Которая не родится.

Над смертью пройдете по кромке
Крахмальных тугих косынок,
И алые сгустки крови
На белых чулках застынут.

И, лед прижимая к подошвам,
Увидите, как в ожидании
Склоняются над подушкой
Влечение и желание.

Я тридцать лет живу среди людей.
Обзавожусь врагами и судьбой.
Я скоро высшей властью овладею,
Неоспоримой властью над собой.

И перед каждым взлетом или спуском,
Пустые сантименты преступя,
Я овладею истинным искусством —
Умением обманывать себя.

Я утаю от сердца дорогое
И прочную основу обрету,
Я за версту учую запах горя
И стороною горе обойду.

Границы памяти я до предела сдвину
И разум на подмогу призову,
Я стану до того неуязвимой,
Что даже смерть свою переживу.

Не слишком ли ты многого
Требуешь, поэзия?
Конечно, — богу богово,
А кесарево — кесарю,
Конечно, глупой клятвой я
Сама замкнула круг,
И тяжела рука твоя
И норов слишком крут.

Ты — прорва ненасытная,
Которой мало почестей,
Ломай меня, меси меня,
Испытывай на прочность.
Присваивай часы мои,
Не оставляй ни крохи,
Ты — прорва ненасытная,
Которой мало крови!

Ты хочешь вскрыть мне вены,
Сорвать замки и ставни,
Разведать сокровенное
И явным сделать тайное.
И все смести булыжной
Карающей лавиною,
Чтоб отвернулись ближние
И прокляли любимые.

Тогда мой дом без кровли
Ты выставишь зевакам,
А труп мой обескровленный
Ты выбросишь собакам!

Судьба моя в руках стихов моих,
Но не найти ее среди стихов:
Следы ее на сотнях мостовых
Затерты миллионами шагов,
Затоплены потоком легковых,
Затоптаны толпой грузовиков.

И без судьбы вхожу я в зал Суда
И предстаю перед лицом Судьи,
И чувствую, что общая судьба
Неотделима от моей судьбы,
Что не уйду я от самой себя,
Спасаясь от тюрьмы и от сумы.

И пусть под стражей я пришла сюда,
И пусть Судья на осужденье скор,
Я не боюсь решения Суда,
И не имеет силы приговор!

Жизнь угостит и пряником, и розгой
И поведет по мне огонь прицельный…
Ах, мудрость — недозволенная роскошь:
Я за нее плачу такую цену,
Плачу из фонда радости и горя,
Накопленного мною по крупице,
Что ей не окупиться и за годы,
За годы от меня не откупиться.

Нет, мудрость — неоправданная трата:
Я за нее плачу такой ценою,
Что я передо всеми виновата,
И виноваты все передо мною.
Но мудрость — неожиданная радость:
Когда пойму я, что тебя не стою,
Она ко мне приходит как награда
За прожитое и пережитое.

Поток машин спускается с конвейера
Широкого Садового кольца…
Мне наплевать, что плакать мне не велено
И что о камень сломана коса.
Я двадцать раз решу задачу начерно,
Но доведу ее в конце концов,
Не допустив, чтоб путь, однажды начатый,
Замкнулся, как Садовое кольцо.

Пусть суждено мне стукаться о здания
И рассекать людской водоворот,
Сто раз взлетать от площади Восстания
И падать возле Сретенских ворот.
Я оторвусь от Бронной и от Лихова,
Я разгонюсь на взлетной полосе,
И закачаюсь на волнах великого,
Раздвоенного Минского шоссе!

Чтоб спастись от проклятого невезенья,
Всю бы сущность свою я пустила в раскрой:
Поднесла бы тебе приворотного зелья,
Подлила бы в стакан менструальную кровь.

Чтоб сегодня увидеть тебя на минуту,
Всю бы душу свою я пустила на слом:
Я б лицо потеряла, друзей обманула,
И добро поменяла местами со злом.

Я бы всех предала, от всего отказалась,
Я в себе изменила бы форму и суть, —
И пускай меня вводят в двусветную залу,
И пускай меня судит придирчивый суд.