Нина Воронель - Ворон – Воронель

Напрасно непорочным снег считают —
Он — лицемер, обманщик и доносчик:
Ведь это он, шаги мои считая,
Шпионит под окном с утра до ночи.

Нет, я не верю в благородство снега!
Он ждет, пока беда с землей случится,
Тогда он на нее нисходит с неба
И холодом на грудь ее ложится.

Он входит в лес, небрежен и рассеян,
И все противоречия вскрывает;
И видно всем, что лес уже лысеет,
Что дуб горбат и что сосна кривая.

И всем видны досадные пробелы —
Среди деревьев снежные поляны,
Как будто нерешенные проблемы
В конфликте между лесом и полями.

Город мой, ты единственный в мире,
Неотмытый от снега и пыли, —
Это ночи тебя задымили,
Это дни на тебя наступили.

Среди штатских, военных и прочих,
Я встречаюсь с тобой на перроне,
И читаю судьбы твоей почерк
По твоей заскорузлой ладони.

Затаенною силой в пружине
Учтено твое прошлое в смете,
Вдоль Московской, где линия жизни
Обрывается линией смерти.

Вдоль Московской, змеею трамвайной
Убегающей в бывшее гетто,
Там евреи в холодных развалинах
Умирали на Тракторном где-то.

И пугаясь такого соседства,
И спасаясь от прошлого тщетно,
Пробирается линия сердца
По Сумской, мимо сада Шевченко.

Пробирается линия сердца
Мимо сумрачных старых каштанов,
И теряются юность и детство
Среди зрелости долгожданной.

Этот город мне нужен затем,
Чтобы сбиться с привычного ритма,
Чтоб коснуться трагических тем,
Затаенных во времени скрытно.

Этот город мне нужен затем,
Чтобы в сердце раскрылись кавычки,
Чтоб картины рванулись со стен
Из захватанной рамы-привычки.

В этом городе время идет,
Неподвластное общим законам,
Этот город мне нужен как дот
На переднем краю обороны.

Мой дед был слепым, —
Он стоял у окна
И смотрел в пустоту за окном,
И никто его не любил…

Мой дед был слепым, —
Он не видел огня,
Он чувствовал только дым.

Мой дед был слепым, —
Только старый приемник
Иногда разговаривал с ним…

Мой дед был слепым, —
Он ронял на пиджак
Кашу и хлебные крошки,
И никто его не любил:
Все дети, пороги и кошки
Всегда враждовали с ним.

Мой дед ко лбу привязывал тфилин
И долго молился Богу,
Но Бог не смотрел в его сторону,
И Бог его не любил.

Мой дед был слепым, —
Только стены
Помогали ему ходить…

Мой дед был слепым, —
Он умер,
И все забыли о нем…

Немедленно теряет цену
Пустой словесный перезвон,
Когда являются на сцену
Неурожай и произвол.

Тогда я отдаю в солдаты
Любимых спутников своих —
Мои восходы и закаты,
Которые не лезут в стих.

Они уходят рота к роте,
Любимые мои слова,
A там на бреющем полете
Их настигает жизнь сама.

На смену скошенной пехоте
Приходят парни от сохи…
И обрастают грубой плотью
Необходимые стихи.

Неделю, как сотню, лучше не трогать,
Едва разменяешь — летят четверги,
А после придется у Господа Бога
По ночам отрабатывать за долги.

Неделя, как сотня, — была и не стало:
Считай, не считай, понедельник не в счет,
А там и среда от Калужской заставы
Спешит по мостам до Никитских ворот.

А к пятнице в прачечной у Арбата
Последний червонец летит под откос,
И вновь понедельник собакой лохматой
Себя лихорадочно ловит за хвост.

Может быть, к этой развилке дорог
На меринке гнедом
Подъехал когда-то Иван-дурак,
Вооруженный кнутом.

А кто-то на розовом срезе пня
Жженным углем написал:
«Направо поедешь — погубишь коня,
Налево — погибнешь сам».

Дорога разматывает моток
Шлагбаумов и мостов,
Дорога расхваливает товар,
Как выездной Мосторг,
На виражах, как живая тварь,
Надсадно воет мотор.

Трупы раздавленных за ночь собак
Милиция уберет,
Дорожные знаки на желтых столбах
Расскажут весь путь наперед.

Дорожные знаки любой перегон
Знают наперечет:
— На двести метров обгон запрещен,
Впереди крутой поворот.

Но не подскажут они никогда,
По каким не ездить мостам,
На какой из дорог ты погубишь коня,
На какой ты погибнешь сам.

Клохчут куры на насесте,
Лает пес на ветер,
Танькин муж пропал без вести
Где-то в сорок третьем.

Прочесали ночью танки
Поле за кустами,
И остались на полянке
Горы ржавой стали.
На обугленной портянке
Растопилось сало, —
Был когда-то муж у Таньки,
А теперь не стало.

Село как село, — за избой изба
И улица посредине,
Корова в хлеву, на окне резьба,
Картошка — себе и скотине.

Село как село, мужиков на полатях
Раз-два и вся арифметика:
Ванюшка-придурок, Степан-председатель,
Да сторож безрукий — Федька.

Село как село, — живут с трудодня
И платят налог натурой,
Маруська весной родила двойнят:
Должно быть, ветром надуло.

Баба разве человек?
Бабий век — короткий век,
Сорок лет — и бабы нет:
Кости да морщины…
Как текучая вода,
Торопливые года.
Как зыбучие пески,
Ночи без мужчины:
Наливаются соски,
Хворь ломает спину, —
Неужели никогда
Не родить мне сына?

Жизнь прошла,
Как не была,
Поминай, как звали…
Жили-были, поживали,
Черствый хлеб жевали.

На насесте клохчут куры,
Маятник качается,
От зевоты сводит скулы —
Значит, день кончается.
Гриша, глаз прищуря хмуро,
С фотографии глядит:
«С кем крутила шуры-муры
С той поры, как я убит?»

— «Ox, жила я да жевала
Только корку черствую,
Мертвый ты, а я — живая,
Все равно что мертвая.
А теперь я — пожилая,
Никому я не нужна,
Мертвый ты, а я — живая,
Только мертвого жена…»
Лает пес, тоску наводит,
Значит, вечер скоро.
Скоро Танькин век проходит,
Скоро Таньке сорок,
Скоро, ох, как скоро…

Оправданы солнцем прогретые
Пирамиды в песчаной оправе,
Оправданы минареты
Под тающим небом Аравии.