Андре Шенье - Ямбы

Есть в стихах Шенье и минутная слабость, сомнения в правильности избранного поэтом крестного пути, но одновременно — вера в грядущее торжество справедливости, которое будет достигнуто, в частности, и благодаря неумирающему поэтическому слову.

Робеспьер пал 27 июля 1794 года. Шенье был казнен за два дня до этого, 25 июля, в пору последних пароксизмов якобинского террора, особенно бессмысленных и беспощадных. Изданы стихи Шенье были лишь в 1819 году.

Весной 1825 года Пушкин написал в Михайловском свою знаменитую элегию «Андрей Шенье». Стихотворение это вызывало споры. В нем нередко старались увидеть прежде всего автобиографические мотивы: сидящий в темнице поэт в ожидании неизбежной казни сопоставлялся с опальным поэтом, который живет под надзором полиции в своем имении, принимает гостей, посещает соседей — Осиповых и Вульфов, — ухаживает за Анной Петровной Керн… Различие очевидное, кричащее. Пушкин не сравнивал себя с Шенье, он создал произведение, полное исторических обобщений (где доминирует тема поэта и власти), но о конкретном поэте и о конкретной ситуации. Эта элегия — о трагедии большого поэта, радостно встретившего революционные перемены (что отразилось в 44 стихах пушкинской элегии, которые, как известно, не были пропущены цензурой) и павшего жертвой политического экстремизма. Пушкин вкладывает в уста Шенье яркие слова обличения недавних революционеров, узурпировавших власть — как бы в интересах народа, — но обернувших ее против отдельных граждан, в своей совокупности этот народ и составляющих:

В пору народных смут и возмущений поэт может, конечно, и промолчать. Но большой, подлинный поэт именно на этих крутых поворотах истории и становится гражданином. Его выбор редко бывает верен, ибо в обстановке кровавой гражданской войны любой выбор оказывается наихудшим, и в этом состоит трагедия поэта и трагедия его эпохи. И тогда поэт погибает. Так произошло с Андре Шенье. Так написал об этом Пушкин в своей элегии. Уроки истории и уроки поэзии.

А. Д. Михайлов

Кому ты, Пантеон, распахиваешь своды

И раскрываешь купола?

Что так слезлив Давид, кому несет в угоду

Кисть, что божественной слыла?

О небо! О судьба! Поверить ли фортуне?

О гроб, залитый морем слез!

А как небось Барер стенает на трибуне —

Аж пафос в клочья, на износ!

Ну, шуму по стране! Набат, сердца пылают,

Негодованье души жжет.

Вот якобинцы им рыданья посылают.

Бриссо, который не солжет,

Твердит, что углядел, как в смраде испарений

Свернулся пеленою мрак:

Клубилась кровь и слизь каких-то испражнений,

Рожденных мерзостью клоак.

А это к праотцам зловещей, грязной тенью

Душа Марата отбыла…

Да, женская рука и впрямь во дни цветенья

Такую жизнь оборвала!

Доволен Кальвадос. Но эшафот в накладе:

Петле за сталью не поспеть.

Кинжал и Пелетье успел туда ж спровадить…

С Маратом есть о чем жалеть:

Он, как никто, любил чужую кровь, страданья.

Скажи «подлец» — в ответ кричат

«Бурдон!» и «Лакруа!»… Достойные созданья…

Но первым все же был Марат.

Да он и был рожден под виселичной сенью,

Петли надежда и оплот.

Утешься, эшафот. Ты — Франции спасенье.

Тебе Гора вот-вот пришлет

Героев на подбор — шеренгой многоликой:

Лежандр (его кумир — Катон),

Заносчивый Колло — колодников владыка,

За ними Робеспьер, Дантон,

Тюрьо, потом Шабо — переберешь все святцы:

Коммуна, суд и трибунал.

Да кто их перечтет? Тебе б до них добраться…

Ты б поименно их узнал.

С отходной сим святым, достойным сожалений,

Пришел бы Анахарсис Кло,

А может, Кабанис, другой такой же гений —

Хотя б Грувель, не то Лакло.

Ну, а по мне, пускай надгробные тирады

Произнесет добряк Гарат.

Но после ты их всех низвергни в темень ада —

Долизывать Марату зад.

Да будет им земля легка в могильном мраке,

Под сенью гробовой доски:

Глядишь, тогда скорей отроют их собаки —

Растащат трупы на куски!

Гражданин Архилох Мастигофор