Иосиф Бродский - Стихотворения и поэмы (основное собрание)

ржавого рельса, выдернутого штыря,

проводов, не способных взять выше сиплого до-диеза,

поражения времени перед лицом железа.

Ничего не исправить, не использовать впредь.

Можно только залить асфальтом или стереть

взрывом с лица земли, свыкшегося с гримасой

бетонного стадиона с орущей массой.

И появится мышь. Медленно, не спеша,

выйдет на середину поля, мелкая, как душа

по отношению к плоти, и, приподняв свою

обезумевшую мордочку, скажет "не узнаю".

III. Сохо

В венецианском стекле, окруженном тяжелой рамой,

отражается матовый профиль красавицы с рваной раной

говорящего рта. Партнер созерцает стены,

где узоры обоев спустя восемь лет превратились в "Сцены

скачек в Эпсоме". -- Флаги. Наездник в алом

картузе рвется к финишу на полуторагодовалом

жеребце. Все слилось в сплошное пятно. В ушах завывает ветер.

На трибунах творится невообразимое... -- "не ответил

на второе письмо, и тогда я решила..." Голос

представляет собой борьбу глагола с

ненаставшим временем. Молодая, худая

рука перебирает локоны, струящиеся, не впадая

никуда, точно воды многих

рек. Оседлав деревянных четвероногих,

вокруг стола с недопитым павшие смертью храбрых

на чужих простынях джигитуют при канделябрах

к подворотне в -ском переулке, засыпанном снегом. -- Флаги

жухнут. Ветер стихает; и капли влаги

различимы становятся у соперника на подбородке,

и трибуны теряются из виду... -- В подворотне

светит желтая лампочка, чуть золотя сугробы,

словно рыхлую корочку венской сдобы. Однако, кто бы

ни пришел сюда первым, колокол в переулке

не звонит. И подковы сивки или каурки

в настоящем прошедшем, даже достигнув цели,

не оставляют следов на снегу. Как лошади карусели.

IV. Ист Финчли

Вечер. Громоздкое тело движется в узкой,

стриженной под полубокс аллее с рядами фуксий

и садовой герани, точно дредноут в мелком

деревенском канале. Перепачканный мелом

правый рукав пиджака, так же как самый голос,

выдает род занятий -- "Розу и гладиолус

поливать можно реже, чем далии и гиацинты,

раз или два в неделю". И он мне приводит цифры

из "Советов любителю-садоводу"

и строку из Вергилия. Земля поглощает воду

с неожиданной скоростью, и он прячет глаза. В гостиной,

скупо обставленной, нарочито пустынной,

жена -- он женат вторым браком, -- как подобает женам,

раскладывает, напевая, любимый Джоном

Голсуорси пасьянс "Паук". На стене акварель: в воде

отражается вид моста неизвестно где.

Всякий живущий на острове догадывается, что рано

или поздно все это кончается; что вода из-под крана,

прекращая быть пресной, делается соленой,

и нога, хрустевшая гравием и соломой,

ощущает внезапный холод в носке ботинка.

В музыке есть то место, когда пластинка

начинает вращаться против движенья стрелки.

И на камине маячит чучело перепелки,

понадеявшейся на бесконечность лета,

ваза с веточкой бересклета

и открытки с видом базара где-то в Алжире -- груды

пестрой материи, бронзовые сосуды,

сзади то ли верблюды, то ли просто холмы;

люди в тюрбанах. Не такие, как мы.

Аллегория памяти, воплощенная в твердом

карандаше, зависшем в воздухе над кроссвордом.

Дом на пустынной улице, стелящейся покато,

в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката

отражается, точно в окне экспресса,

уходящего в вечность, где не нужны колеса.

Милая спальня (между подушек -- кукла),

где ей снятся ее "кошмары". Кухня;

издающая запах чая гудящая хризантема

газовой плитки. И очертания тела

оседают на кресло, как гуща, отделяющаяся от жижи.

Посредине абсурда, ужаса, скуки жизни

стоят за стеклом цветы, как вывернутые наизнанку

мелкие вещи -- с розой, подобно знаку

бесконечности из-за пучка восьмерок,

с колесом георгина, буксующим меж распорок,

как расхристанный локомотив Боччони,

с танцовщицами-фуксиями и с еще не

распустившейся далией. Плавающий в покое

мир, где не спрашивают "что такое?

что ты сказал? повтори" -- потому что эхо

возвращает того воробья неизменно в ухо

от китайской стены; потому что ты

произнес только одно: "цветы".

V. Три рыцаря

В старой ротонде аббатства, в алтаре, на полу

спят вечным сном три рыцаря, поблескивая в полу

мраке ротонды, как каменные осетры,

чешуею кольчуги и жабрами лат. Все три

горбоносы и узколицы, и с головы до пят

рыцари: в панцире, шлеме, с длинным мечом. И спят

дольше, чем бодрствовали. Сумрак ротонды. Руки

скрещены на груди, точно две севрюги.

За щелчком аппарата следует вспышка -- род

выстрела (все, что нас отбрасывает вперед,

на стену будущего, есть как бы выстрел). Три

рыцаря, не шелохнувшись, повторяют внутри

камеры то, что уже случилось -- либо при Пуатье,

либо в святой земле: путешественник в канотье

для почивших за-ради Отца и Сына

и Святого Духа ужаснее сарацина.

Аббатство привольно раскинулось на берегу реки.

Купы зеленых деревьев. Белые мотыльки

порхают у баптистерия над клумбой и т. д.

Прохладный английский полдень. В Англии, как нигде,

природа скорее успокаивает, чем увлекает глаз;

и под стеной ротонды, как перед раз

навсегда опустившимся занавесом в театре,

аплодисменты боярышника ты не разделишь на три.

VI. Йорк

W. H. A.

Бабочки северной Англии пляшут над лебедою

под кирпичной стеною мертвой фабрики. За средою

наступает четверг, и т. д. Небо пышет жаром,

и поля выгорают. Города отдают лежалым

полосатым сукном, георгины страдают жаждой.

И твой голос -- "Я знал трех великих поэтов. Каждый

был большой сукин сын" -- раздается в моих ушах

с неожиданной четкостью. Я замедляю шаг

и готов оглянуться. Скоро четыре года,

как ты умер в австрийской гостинице. Под стрелкой перехода

ни души: черепичные кровли, асфальт, известка,

тополя. Честер тоже умер -- тебе известно

это лучше, чем мне. Как костяшки на пыльных счетах,

воробьи восседают на проводах. Ничто так

не превращает знакомый подъезд в толчею колонн,

как любовь к человеку; особенно, если он

мертв. Отсутствие ветра заставляет тугие листья

напрягать свои мышцы и нехотя шевелиться.

Танец белых капустниц похож на корабль в бурю.

Человек приносит с собою тупик в любую

точку света; и согнутое колено

размножает тупым углом перспективу плена,

как журавлиный клин, когда он берет

курс на юг. Как всё движущееся вперед.

Пустота, поглощая солнечный свет на общих

основаньях с боярышником, увеличивается наощупь

в направленьи вытянутой руки, и

мир сливается в длинную улицу, на которой живут другие.