Уильям Блейк - Песни Невинности и Опыта

The Clod of Clay heard the Worms voice, & raisd her pitying head;
She bowd over the weeping infant, and her life exhal'd
In milky fondness, then on Thel she fix'd her humble eyes.

O beauty of the vales of Har, we live not for ourselves,
Thou seest me the meanest thing, and so I am indeed;
My bosom of itself is cold, and of itself is dark,

But he that loves the lowly, pours his oil upon my head,
And kisses me, and binds his nuptial bands around my breast.

And says; Thou mother of my children, I have loved thee.
And I have given thee a crown that none can take away.
But how this is sweet maid, I know not, and I cannot know,

I ponder, and I cannot ponder; yet I live and love.

The daughter of beauty wip'd her pitying tears with her white veil,
And said. Alas! I knew not this, and therefore did I weep:

That God would love a Worm I knew, and punish the evil foot
That wilful, bruis'd its helpless form: but that he cherish'd it
With milk and oil, I never knew; and therefore did I weep,
And I complaind in the mild air, because I fade away,
And lay me down in thy cold bed, and leave my shining lot.
Queen of the vales, the matron Clay answerd; I heard thy sighs.
And all thy moans flew o'er my roof, but I have call'd them down:
Wilt thou O Queen enter my house, 'tis given thee to enter,

And to return; fear nothing, enter with thy virgin feet.

The eternal gates terrific porter lifted the northern bar:

Thel enter'd in & saw the secrets of the land unknown;
She saw the couches of the dead, & where the fibrous roots

Of every heart on earth infixes deep its restless twists:
A land of sorrows & of tears where never smile was seen.

She wanderd in the land of clouds thro' valleys dark, listning
Dolours & lamentations: waiting oft beside a dewy grave
She stood in silence, listning to the voices of the ground,
Till to her own grave plot she came, & there she sat down.

And heard this voice of sorrow breathed from the hollow pit.

Why cannot the Ear be closed to its own destruction?
Or the glistning Eye to the poison of a smile!
Why are Eyelids stord with arrows ready drawn,
Where a thousand fighting men in ambush lie?
Or an Eye of gifts & graces, show'ring fruits & coined gold!
Why a Tongue impress'd with honey from every wind?
Why an Ear, a whirlpool fierce to draw creations in?
Why a Nostril wide inhaling terror trembling & affright.
Why a tender curb upon the youthful burning boy!
Why a little curtain of flesh on the bed of our desire?

The Virgin started from her seat, & with a shriek.
Fled back unhinderd till she came into the vales of Har.

Свои стада по кругу гнали дщери Серафима.
Все, кроме младшей, — та, бледная, потише уголок
Искала, чтоб бесследно растаять, словно прелесть утра.
Вниз по Адоне стенанья тихие несутся
И, выпадая утренней росой, нисходят долу.

«О животворная вода! Зачем кувшинки вянут?
Иль чадам сим удел — раскрыться и опасть?
Ах! Тэль как блеск воды, как тающее облачко,
Как отраженье, как тени на зеркальной глади,
Как сон младенца, как улыбка на личике его,
Как воркованье голубя, как скоротечный день.
Ах! Мне б тихо лечь и тихо преклонить главу,
И тихо вкусить сон смерти, и голосу внимать
Того, кто предвечернею порой по саду шествует».

И Лилия Долины, благоухающая в разнотравье,
Ответила прекрасной деве: «Я жалкое растенье,
Дрожащий стебелек — я этот дольний луг облюбовала:
Я так тонка, что бабочка, присев, меня пригнет.
Все ж небом не забыта. Улыбкой всех Дарящий
Приходит в дол и надо мной десницу простирает:
„Возрадуйся, о Лилия Долины, травинка тонкая,
О дева тихая лугов и ручейков!
Тебе даны одежды света и манна утра,
Покуда у воды под летним солнцем не увянешь,
Чтоб вновь расцвесть в долинах горних.“ Что ж Тэль печалит?
О чем вздыхает возлюбленная Тэль в долинах Гара?»

Сказала так она и улыбнулась ей сквозь слезы.

Тэль отвечала: «О Дева мирно дышащей долины!
Себя ты отдаешь тому, кто робок, слаб или безгласен;
Невинного питаешь агнца — он тычется в молочные одежды
И щиплет лепестки твои, а ты с улыбкой смотришь
И с нежной мордочки его сметаешь плевелы.
Прозрачность меду твой сок дает, твой аромат
В травинке каждой луга отдается,
Родит в корове молоко и жеребца горячего смиряет.

А Тэль — как облачко, рожденное зарей,
Покину я свой трон жемчужный — и кто меня найдет?»

«Владычица долин! У Облачка спроси ты —
Оно расскажет, зачем оно блистает в свете утра,
Зачем красу свою во влажный воздух точит.
Спустись же, Облачко, перед очами Тэль предстань!»

Спустилось Облачко, а Лилия головку наклонила,
Вернувшись к своим делам бессчетным и заботам.

Главу златую Облачко открыло и заблистало,
Спустившись с поднебесья прямо к Тэль.

«О Дева, разве ты не знаешь, что наши табуны
Пьют из потока влагу там, где Лува коней своих сменяет?
И ты скорбишь о том, что вскоре я исчезну
Бесследно? Знай же, к жизни новой, десятикратной,
Я перейду — к любви, к покою и к восторгу.
Крылами я касаюсь, невидимкой, цветов благоуханных
И к деве ясноокой, росе, в шатер вступаю дивный.
Рыдающая дева на коленях трепещет до зари,
Покуда не восстанем мы вдвоем, чтоб не расстаться боле
И вместе цветы долины вволю напоить».

«Вот оно что! Ах, Облачко, ведь я совсем другая!
Брожу я по долинам Гара, вдыхаю аромат цветов,
Но не пою их! Я щебету внимаю птичек вольных,
Но не кормлю их! Они летают и находят корм.
Но все вокруг не радует меня — ведь я исчезну!
И скажут: „Без пользы прожила она свой век!
Иль разве после смерти она еще червям послужит в пищу?“»

И Облачко на невесомом троне откинулось и так сказало:

«О Дева поднебесья! Стать пищей для червей! —
Благословен твой жребий! Всяка тварь живая
Не для себя живет. Не бойся! Я позову сюда
Червя из сумрачной могилы. Его послушай.
Приди, о Червь! Явись владычице раздумчивой своей!»
И Червь бессильный выполз и лег на листик Лилии,
А Облачко уплыло искать свою наперсницу в долине.

В изумленьи смотрела Тэль на бледное созданье.

«Ты Червь? Ты символ слабости? Возможно ль?
На листике лежишьты, как дитя спеленутое.
Не плачь же, маленький! Ты даже говорить
не можешь — плачешь.
И это Червь! Наг и беспомощен, рыдает —
Никто его не слышит, и мать его улыбкой не согреет».

И тут малютку услыхала Глина, над ним склонилась
И млечным питием младенца напоила.
Затем на Тэль взглянула, потупив очи.

«Краса долин! Не для себя живем мы!
Ты видишь: я ничтожней всех ничтожеств —
Темно в груди моей и холодно.
Но Любящий нижайших главу мою елеем умащает,
Меня целует, в одежды брачные рядит
И говорит: „Люблю тебя, о мать моих детей!
Я дал тебе венец, которого сорвать никто не может!“

Но за что? Не знаю я, и знать мне не дано —
Понять пытаюсь, но тщетно; живу я и люблю».

Краем одежды Дочь Красоты утерла слезы
И так сказала: «Увы мне! Не знала я об этом ничего
Я знала, что любит Господь Червя, что наказует
Стопу злодейскую, посмевшую ему содеять вред;
Но о том, что молоком и благостным елеем
Червя он холит — не знала я и плакала о том,
Что я исчезну, что лягу на ложе хладной глины».