Хаим Нахман Бялик - Сказание о погроме

…Встань, и пройди по городу резни,
И тронь своей рукой, и закрепи во взорах
Присохший на стволах и камнях и заборах
Остылый мозг и кровь комками; то — они.
Пройди к развалинам, к зияющим проломам,
К стенам и очагам, разбитым словно громом:
Вскрывая черноту нагого кирпича,
Глубоко врылся лом крушительным тараном,
И те пробоины подобны черным ранам,
Которым нет целенья и врача.
Ступи — утонет шаг: ты в пух поставил ногу,
В осколки утвари, в отрепья, в клочья книг:
По крохам их копил воловий труд — и миг,
И все разрушено…
И выйдешь на дорогу —
Цветут акации и льют свой аромат,
И цвет их — словно пух, и пахнут словно кровью.
И на зло в грудь твою войдет их сладкий чад,
Маня тебя к весне, и жизни, и здоровью;
И греет солнышко, и, скорбь твою дразня,
Осколки битого стекла горят алмазом —
Все сразу Бог послал, все пировали разом:
И солнце, и весна, и красная резня!

Но дальше. Видишь двор? В углу, за той клоакой,
Там двух убили, двух: жида с его собакой.
На ту же кучу их свалил один топор,
И вместе в их крови свинья купала рыло.
Размоет завтра дождь вопивший к Богу сор,
И сгинет эта кровь, всосет ее простор
Великой пустоты бесследно и уныло —
И будет снова все попрежнему, как было…

Иди, взберись туда, под крыши, на чердак:
Предсмертным ужасом еще трепещет мрак,
И смотрят на тебя из дыр, из теней черных
Глаза, десятки глаз безмолвных и упорных.
Ты видишь? То они. Вперяя мертвый взгляд,
Теснятся в уголке, и жмутся, и молчат.
Сюда, где с воем их настигла стая волчья,
Они в последний раз прокрались — оглянуть
Всю муку бытия, нелепо-жалкий путь
К нелепо-дикому концу, — и жмутся молча,
И только взор корит и требует:
За что? — И то молчанье снесть лишь Бог великий в силах!..

И все мертво кругом, и только на стропилах
Живой паук: он был, когда свершалось то, —
Спроси, и проплывут перед тобой картины:
Набитый пухом их распоротой перины
Распоротый живот — и гвоздь в ноздре живой;
С пробитым теменем повешенные люди;
Зарезанная мать, и с ней, к остылой груди
Прильнувший губками, ребенок: — и другой,
Другой, разорванный с последним криком «мама!»
И вот он — он глядит, недвижно, молча, прямо
В Мои глаза и ждет отчета от Меня…
И в муке скорчишься от повести паучьей,
Пронзит она твой мозг, и в душу, леденя,
Войдет навеки Смерть… И, сытый пыткой жгучей,
Задушишь рвущийся из горла дикий вой
И выйдешь — и земля все та же, — не другая,
И солнце, как всегда, хохочет, изрыгая
Свое ненужное сиянье над землей…

И загляни ты в погреб ледяной,
Где весь табун, во тьме сырого свода,
Позорил жен из твоего народа —
По семеро, по семеро с одной.
Над дочерью свершалось семь насилий,
И рядом мать хрипела под скотом:
Бесчестили пред тем, как их убили,
И в самый миг убийства… и потом.
И посмотри туда: за тою бочкой,
И здесь, и там, зарывшися в сору,
Смотрел отец на то, что было с дочкой,
И сын на мать, и братья на сестру,
И видели, выглядывая в щели,
Как корчились тела невест и жен,
И спорили враги, делясь, о теле,
Как делят хлеб, — и крикнуть не посмели,
И не сошли с ума, не поседели
И глаз себе не выкололи вон
И за себя молили Адоная!
И если вновь от пыток и стыда
Из этих жертв опомнится иная —
Уж перед ней вся жизнь ее земная
Осквернена глубоко навсегда;
Но выползут мужья их понемногу —
И в храм пойдут вознесть хваленья Богу
И, если есть меж ними коганим,
Иной из них пойдет спросить раввина:
Достойно ли его святого чина,
Чтоб с ним жила такая, — слышишь? с ним!
И все пойдет, как было…

И оттуда
Введу тебя в жилья свиней и псов:
Там прятались сыны твоих отцов,
Потомки тех, чей прадед был Иегуда,
Лев Маккавей, — средь мерзости свиной,
В грязи клоак с отбросами сидели,
Гнездились в каждой яме, в каждой щели —
По семеро, по семеро в одной…
Так честь Мою прославили превыше
Святых Небес народам и толпам:
Рассыпались, бежали, словно мыши,
Попрятались, подобные клопам,
И околели псами…
Сын Адама,
Не плачь, не плачь, не крой руками век,
Заскрежещи зубами, человек,
И сгинь от срама.

Но ты пойдешь и дальше. Загляни
В ямской сарай за городом у сада —
Войди туда. Ты в капище резни.
В угрюмой тьме коробится громада
Возов, колес, оглоблей там и тут —
И кажется зловещим стадом чуд:
То словно спят вампиры-великаны,
До устали пресыщены и пьяны
От оргий крови. Ссохся и прирос
Мозг отверделый к спицам тех колес,
Протянутых, как пальцы, что, напружась,
Хотят душить. Кровавое, в дыму,
Заходит солнце. Вслушайся во тьму
И в дрожь бездонной тайны: ужас, ужас
И ужас бесконечно и навек…
Он здесь разлит, прилип к стенам досчатым,
Он плавает в безмолвии чреватом —
И чудится во мгле из под телег
Дрожь судорог, обрубки тел живые,
Что корчатся в безмолвной агонии, —
И в воздухе висит последний стон —
Бессильный голос муки предконечной —
Вокруг тебя застыл и реет он,
И смутной скорбью — скорбью вековечной
Кругом дрожит и бродит тишина…
Здесь Некто есть. Здесь рыщет Некто черный —
Томится здесь, но не уйдет, упорный;
Устал от горя, мощь истощена,
И ищет он покоя — нет покою;
И хочет он рыдать — не стало чем,
И хочет взвыть он бешено — и нем,
Захлебываясь жгучею тоскою;
И, осеня крылами дом резни,
Свое чело под крылья тихо прячет,
Скрывает скорбь очей своих, и плачет
Без языка…

…И дверь, войдя, замкни,
И стань во тьме, и с горем тихо слейся,
Уйди в него, и досыта напейся
И на всю жизнь им душу наводни,
Чтоб, дальше — в дни, когда душе уныло
И гаснет мощь — чтоб это горе было
Твоей последней помощью в те дни,
Источником живительного яда, —
Чтоб за тобою злым кошмаром ада
Оно ползло, ползло, вселяя дрожь;
И понесешь в края земного шара,
И будешь ты для этого кошмара
Искать имен, и слов, и не найдешь…

Иди на кладбище. Тайком туда пройди ты,
Никем не встреченный, один с твоей тоской;
Пройди по всем буграм, где клочья тел зарыты,
И стань, и воцарю молчанье над тобой.
И сердце будет ныть от срама и страданий —
Но слез тебе не дам. И будет зреть в гортани
Звериный рев быка, влекомого к костру, —
Но я твой стон в груди твоей запру…
Так вот они лежат, закланные ягнята.
Чем Я воздам за вас, и что Моя расплата?!
Я сам, как вы, бедняк, давно, с далеких дней —
Я беден был при вас, без вас еще бедней;
За воздаянием придут в Мое жилище —
И распахну Я дверь: смотрите. Бог ваш — нищий!.
Сыны мои, сыны! Чьи скажут нам уста,
За что, за что, за что над вами смерть нависла,