Наум Коржавин - Приобщение

Писал один поэт:
О небогатой доле.
«На свете счастья нет,
Но есть покой и воля».

Хотел он далеко
Бежать. Не смог, не скрылся.
А я б теперь легко
С той долей примирился.

И был бы мной воспет
По самой доброй воле
Тот мир, где счастья нет,
Но есть покой и воля.

Что в громе наших лет
Звучало б так отчасти:
«На свете счастья нет,
Но есть на свете счастье».

…Столетье промчалось. И снова,
Как в тот незапамятный год —
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет.
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд…
Но кони — всё скачут и скачут.
А избы — горят и горят.

Наверно, я не так на свете жил,
Не то хотел и не туда спешил.
А надо было просто жить и жить
И никуда особо не спешить.
Ведь от любой несбывшейся мечты
Зияет в сердце полость пустоты.

Я так любил. Я так тебя берёг.
И так ничем тебе помочь не мог.
Затем, что просто не хватало сил.
Затем, что я не так на свете жил.
Я жил не так. А так бы я живи, —
Ты б ничего не знала о любви.

Ты сама проявила похвальное рвенье,
Только ты просчиталась на самую малость.
Ты хотела мне жизнь ослепить на мгновенье,
А мгновение жизнью твоей оказалось.
Твой расчёт оказался придуманным вздором.
Ты ошиблась в себе, а прозренье — расплата.
Не смогла ты холодным блеснуть метеором,
Слишком женщиной — нежной и теплой —
была ты.

Ты не знала про это, но знаешь сегодня,
Заплативши за знанье жестокую цену.
Уходила ты так, словно впрямь ты свободна,
А вся жизнь у тебя оказалась изменой.
Я прощаюсь сегодня с несчастьем и счастьем,
Со свиданьями тайными в слякоть сплошную.
И с твоим увяданьем. И с горькою властью
Выпрямлять твое тело одним поцелуем…

. . . . . . . . . .

Тяжело, потому что прошедшие годы
Уж другой не заполнишь, тебя не забудешь,
И что больше той странной, той ждущей чего-то
Глупой девочкой — ни для кого ты не будешь.

Не ценят знанья тонкие натуры.
Искусство любит импульсов печать.

Мы ж, Рафаэль, с тобой — литература!
И нам с тобой здесь лучше промолчать.

Они в себе себя ценить умеют.
Их мир — оттенки собственных страстей.
Мы ж, Рафаэль, с тобой куда беднее —
Не можем жить без Бога и людей.

Их догмат — страсть. А твой — улыбка счастья.
Твои спокойно сомкнуты уста.
Но в этом слиты все земные страсти,
Как в белом цвете слиты все цвета.

В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное — это инерция стиля.
Это — привычка, а кажется, что ощущенье.
Это стихи ты закончил, а нет облегченья.
Это — ты весь изменился, а мыслишь, как раньше.
Это — ты к правде стремишься, а лжешь, как
обманщик.

Это — душа твоя стонет, а ты — не внимаешь.
Это — ты верен себе, и себе — изменяешь.
Это — не крылья уже, а одни только перья,
Это — уже ты не веришь — боишься неверья.

Стиль — это мужество. В правде себе признаваться!
Всё потерять, но иллюзиям не предаваться —
Кем бы ни стать — ощущать себя только собою,
Даже пускай твоя жизнь оказалась пустою,
Даже пускай в тебе сердца теперь уже мало…
Правда конца — это тоже возможность начала.
Кто осознал пораженье, — того не разбили…

Самое страшное — это инерция стиля.

Ни трудом и ни доблестью
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех — не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить,
Где труды от безделия
Нелегко отличить…
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности —
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости, —
Лишь одно, как на грех:

Стаж работы в той области,
Где успех — не успех…

Где вы, где вы?
В какие походы
Вы ушли из моих городов?..
Комиссары двадцатого года,
Я вас помню с тридцатых годов.
Вы вели меня в будни глухие,
Вы искали мне выход в аду,
Хоть вы были совсем не такие,
Как бывали в двадцатом году.
Озарённей, печальнее, шире,
Непригодней для жизни земной…
Больше дела вам не было в мире,
Как в тумане скакать предо мной.
Словно все вы от части отстали,
В партизаны ушли навсегда…
Нет, такими вы не были — стали,
Продираясь ко мне сквозь года.
Вы легко побеждали, но всё же
Оставались всегда ни при чём.
Лишь в Мадриде встречали похожих,
Потому что он был обречён.
О, как вы отрешенно скакали,
Зная правду, но веру храня.
И меня за собой увлекали,
Отрывали от жизни меня…
И летел я, коня погоняя,
Прочь куда-то, в пыли и в дыму.
Почему — я теперь уже знаю,
А куда — до сих пор не пойму.
Я не думал о вашей печали,
Я скорбел, что живу, как во сне,
Но однажды одни вы умчались
И с тех пор не являлись ко мне.
И пошли мои взрослые годы…
В них не меньше любви и огня…
Но скажите, в какие походы
Вы идете теперь — без меня?

Он был рождён имперской стать столицей.
В нём этим смыслом всё озарено.
И он с иною ролью примириться
Не может.
И не сможет всё равно.

Он отдал дань надеждам и страданьям.
Но прежний смысл в нем всё же не ослаб.
Имперской власти не хватает зданьям,
Имперской властью грезит Главный Штаб.

Им целый век в иной эпохе прожит.
А он грустит, хоть эта грусть — смешна.
Но камень изменить лица не может, —
Какие б ни настали времена.
В нем смысл один, — неистребимый, главный,
Как в нас всегда одна и та же кровь.
И Ленинграду снится скиптр державный, —
Как женщине покинутой —
любовь.

Пусть с каждым днём тебе труднее
И сам ты плох, и всё — не так,
Никто тебя не пожалеет,
Когда прочтёт о том в стихах.

Как жить на свете ни мешали б,
Как дни бы ни были трудны,
Чужие жалобы смешны:
Поэзия — не книга жалоб.

. . . . . . .

Но все застынут пред тобою,
Когда ты их — себя скрепя —
Ожгёшь необходимой болью,
Что возвращает всем — себя.

Он собирался многое свершить,
Когда не знал про мелочное бремя.
А жизнь ушла
на то, чтоб жизнь прожить.
По мелочам.
Цените, люди, время.