Римма Казакова - Стихи

В этой давности — разное,
как твоя Калевала,
где — с любовью и распрями
время правит кроваво.

Только помнить ли сечи нам,
у вражды ли учиться?
Колыхайся, посвечивай
молчаливо и чисто…

Что нам мелкие мелочи
в век, вопящий о братстве?
Как счастливая девочка,
говорю тебе: «Здравствуй!»

Припадаю, как к матери.
Словно финские сани,
мчат меня по Прибалтике
руны, дайны и саги.

…Мало солнца в Воркуте.
Мой товарищ с кинокамерой
морщится: «Лучи не те,
что в столице белокаменной!»

Нам начальство выдает
обмундированье летное.
Скоро ночь. Программа плотная.
Обживаем вертолет.

Ловим солнце, чтоб успеть
север разглядеть попристальней,
к буровой, как к теплой пристани,
и к оленям долететь.

Мало солнца. Не храню
память крымскую, кавказскую.
Здешнее, с короткой ласкою,—
как теперь его ценю!

И повернут шар земной
к солнцу буровыми вышками,
снега матовыми вспышками,
вертолетом, чумом, мной.

И в сердечной простоте
мы, народ не твердокаменный,
из столицы белокаменной,
кто — пером, кто — кинокамерой,
служим службу Воркуте.

Есть сходного много на свете,
и я домоседу не вру:
те земли — почти что как эти,
похожа гора на гору.

Облазила, может, полмира,
смешавши «туда» и «сюда»…
Но круглые горы Памира
не спутать ни с чем никогда.

Взирала залетная пташка:
их склон, освеженный весной,
как грудь материнская, тяжко
себя возвышал надо мной.

Так страшно и так незнакомо
дорога вилась в никуда…
Но было здесь что-то от дома,
от теплого духа гнезда.

Попутчик, заезжий молодчик,
увидел дома среди гор
и голову долго морочил
подруге моей, Гулрухсор.

Расспрашивал длинно, подробно
к прославленной ГЭС по пути.
«Так жить, — говорил, — неудобно,
по-птичьи, на небе почти…»

Гортанно и высокогорно
слетали слова с языка.
Таджичка смеялась задорно
и высокомерно слегка.

И вдруг — этот взгляд, как кресало.
Привстала, забыла про смех.
И
— Родина!—
строго сказала,
ответив на все и за всех.

Этот страх перед горами —
как благоговенье в храме.

Он не страшен, страх высокий.
В небесах — его истоки.

Это страх неодолимый
за себя, за дух долинный.

Там, внизу, долина скрылась…
Одолеем ли бескрылость?

Где орлы парят, как Илы,
вдруг прибудет странной силы.

И на мир острей и зорче
поглядишь — созревший зодчий.

Донесешь ли до долины
высоты закон орлиный?

Этот страх перед горами,
перед строгими дарами

высоты, особой меры
откровения и веры,—

этот честный страх не страшен,
небом бережно окрашен,

разгибающим колени,
в лучший цвет — преодоленья.

Я похожа на землю,
что была в запустенье веками.
Небеса очень туго,
очень трудно ко мне привыкали.
Меня ливнями било,
меня солнцем насквозь прожигало.
Время тяжестью всей,
словно войско, по мне прошагало.
Но за то, что я в небо
тянулась упрямо и верно,
полюбили меня
и дожди и бродячие ветры.

Полюбили меня —
так, что бедное стало богатым,—
и пустили меня
по равнинам своим непокатым.
Я иду и не гнусь —
надо мной мое прежнее небо!
Я пою и смеюсь,
где другие беспомощно немы.
Я иду и не гнусь —
подо мной мои прежние травы…
Ничего не боюсь.
Мне на это подарено право.

Я своя у березок,
у стогов и насмешливых речек.
Все обиды мои
подорожники пыльные лечат.
Мне не надо просить
ни ночлега, ни хлеба, ни света,—
я своя у своих
перелесков, затонов и веток.
А случится беда —
я шагну, назову свое имя…
Я своя у своих.
Меня каждое дерево примет.

Пожалуйста, возьмите пальму первенства!
Не просто подержать, а насовсем.
Пускай у вас в руках крылато, перисто
возникнет эта ветвь на зависть всем.
А вы пойдете, тихий и небрежный,
как будто не случилось ничего.
Но будете вы все-таки не прежний —
все прежнее теперь исключено.
У ваших ног послушно море пенится.
Кошмарный зверь, как песик, ест с руки.
От палочки волшебной — пальмы первенства —
расщелкиваются хитрые замки!
Им клады от нее таить нет смысла,—
и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо,
подрагивает, как коромысло,
когда полны до самых дужек ведра.
Тот — еще мальчик, та — качает первенца,
тот — в суету гвоздями быта вбит…
Берите же, берите пальму первенства!
Черт шутит, пока бог спит…

Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще
почему вы решили, что именно я? Сейчас мне
некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все.
Пока. Обед стынет…»

Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства!
Пожалуйста, возьмите пальму первенства.
Берите же, берите пальму первенства!

Глас вопиющего в пустыне.

Город мой вечерний,
город мой, Москва,
весь ты — как кочевье
с Крымского моста,

Убегает в водах
вдаль твое лицо.
Крутится без отдыха
в парке колесо.

Крутится полсвета
по тебе толпой.
Крутится планета
прямо под тобой.

И по грудь забрызган
звездным серебром
мост летящий Крымский —
мой ракетодром.

Вот стою, перила
грустно теребя.
Я уже привыкла
покидать тебя.

Все ношусь по свету я
и не устаю.
Лишь порой посетую
на судьбу свою.

Прокаленной дочерна
на ином огне,
как замужней дочери,
ты ответишь мне:

«Много или мало
счастья и любви,
сама выбирала,
а теперь — живи…»

Уезжаю снова.
Снова у виска
будет биться слово
странное «Москва».