Георгий Голохвастов - Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Весна дана мне вновь – надежд и грез залогом,
Я – словно юноша, негаданным ожогом
Давно желанных губ захваченный врасплох.

О, сердце! Для чего заботишься о многом?..
Душа всего – любовь. С ней жизни каждый вздох,
Как аллилуия, возносится пред Богом.

Уходит день-делец. Пригашен труд истомный.
Но сон обманчивый, от лжи житейской щит,
Меня не обольстил. Бунтующий наймит,
Я в город ухожу, счастливый, как бездомный.

Люблю я свежий мрак, всевидящий, но скромный, –
Соблазном вкрадчивым он тянет, как магнит.
Маячат призраки. Украдкой шаг звучит,
Чуть сеют фонари свой отсвет вероломный.

И вдруг – огни, толпа, и женский смех, и шум…
Душа взволнована, остро встревожен ум,
Лукаво улица влечет в свой омут мутный.

В слепой водоворот бросаюсь наобум,
И мчит меня, кружа, горячий вихрь попутный
Песчинкой чувственной в хмельной людской самум.

Удержан Буцефал на поводу пред бочкой
Бродяги-мудреца. Хозяйская ладонь
По шее взмыленной похлопала.
Но конь, Храпя, копытом бьет, скучая проволочкой.

Герой сошел с седла. С багряной оторочкой
Наброшен белый плащ на золотую бронь,
С косматым гребнем шлем пылает, как огонь,
И острие копья горит лучистой точкой.

Философ, звавший мир к переоценке цен,
Уча, что слава, власть и радость жизни – тлен,
Всем этим ослеплен в великом Македонце.

Но, овладев собой, приветствию взамен
Воскликнул: «Отстранись! Ты – затмеваешь солнце!»
Ну, разве же не льстец был циник Диоген?

Тоска. А за окном унынье пустырей
И стены серые с морщинами известки.
Бежать… Невмочь терпеть. Я вышел. Ветер хлесткий
Порывом щеки жжет, и дышится бодрей.

В морозных сумерках, кружась у фонарей,
Сияньем радужным горят снежинок блестки.
Зеркальных окон свет. Шумливы перекрестки,
И много светлых глаз и золотых кудрей.

Здесь юной жизни смех разбрызган беззаботно;
Здесь с одиночеством я рву бесповоротно:
Я не совсем один, и мир не вовсе пуст.

И если вдруг блеснет – мне данью доброхотной —
Улыбка женская, – в привете свежих уст
Мне молодости зов мерещится дремотно.

«На днях, в дремотный миг, отдавшись грез прибою,
Я осознал себя лазурным мотыльком:
То я на солнце млел, то реял над цветком,
То незабудкою прельщался голубою.

Всецело был сроднен я с новою судьбою,
И так был мой удел мне близок и знаком,
Что я совсем забыл о жребии людском…
Но вдруг, преобразясь, стал вновь самим собою.

И вот в душе с тех пор загадку я несу…
Тогда ли, человек, я видел сон в лесу,
Что был я бабочкой, с ее коротким веком,

Теперь ли, под листком забывшись на весу,
Я грежу, мотылек, что стал я человеком?..»
Так говорил друзьям великий Чуанг-Тсу.

Ах, сон ли!.. Догорал зари разлив янтарный;
Прозрачные сады дымились мглой живой,
И летний вечер плыл, чуть вея над Невой.
Как грусть задумчивый, как радость лучезарный.

По пыльной площади промчался выезд парный.
Шурша по кубикам торцовой мостовой, –
И сразу стихло всё. Загадкой вековой
Светился Петербург, и въяве – легендарный.

О, как хорош бывал в такие вечера
Любезный Парадиз великого Петра –
Его Империи зиждительный рассадник.

О славе грезилось. И, словно лишь вчера
Воспетый Пушкиным, был чуден Медный Всадник
Под бледным светом зорь, мерцавших до утра.

Привык я не роптать, что косным этим телом
Прикован я к чужой неласковой стране,
Что в чуждой мне толпе бреду, как в тяжком сне,
Существованием томим, как нудным делом.

Но душу примирю ль с невольничьим уделом
Заботы нищенской о завтрашнем лишь дне,
Меж тем как копит мир в неверной тишине
Тупую ненависть на сердце оробелом.

Могу ль откликнуться на эту быль? – О нет,
Не петь мне гимнов ей! Иной мечтой согрет,
Напев мой волен там, где дышит жизнь природой.

Там звуки радостны, как в песнях древних лет,
Когда беспечностью, незлобьем и свободой
Гордился человек, наследственный поэт.

Ни дальний лай собак, ни голос человечий
Не будят тишины. Как беглый свет зарниц,
На сердце проблески забытых слов и лиц…
И, в зеркале двоясь, горят печально свечи.

Я в глубь стекла гляжу. Я жду с минувшим встречи,
Преграды рушатся и сроков, и границ…
Вот еле слышный скрип вощеных половиц,
И кто-то руки мне легко кладет на плечи.

Скитальца месяца серебряный горбыль,
Такой же, как и я, всему чужой бобыль,
Вдруг выплыл из-за туч и встал в зеркальной глади.

Я не один уже! О, молодость, не ты ль,
Незримая, вошла и, старой дружбы ради,
Мне хочешь возвратить утраченную быль.

С толпой учеников, склонясь на уговоры,
С утра пришел Сократ на выставку в Пирей.
Толпа, волненье, шум. Всем хочется скорей
Всё видеть, рассмотреть, утешить вкус и взоры.

Здесь статуи богов, ковры, шелков узоры,
И пурпур, и виссон; венцы – краса кудрей,
Финифть, слоновья кость; духи из-за морей,
Ритоны пирные, лекифы и амфоры.

В восторге юноши. Но их наставник нем.
Один не тронут он ни блеском диадем,
Ни прелестью камей, ни тонкотканой тогой.

И вдруг: «Я – изумлен!» – О, наконец! – Но чем?..
И досказал мудрец: «Я поражен, как много
Здесь собрано вещей, не нужных мне совсем…»

На Родине я был ее природной частью,
Я ощущал ее единою с собой,
В ней находил себя, дыша ее судьбой,
И радостно любил душой, привыкшей к счастью.

Теперь изгнанник я. Кругом, маня к участью,
Чужая жизнь кипит обильем и борьбой.
Но я, соблазнам чужд, к Отчизне рвусь с мольбой,
Лишь к ней одной горю израненною страстью.

Я не пою о ней в кругу других певцов,
Я за нее молюсь и жду ее гонцов, –
О смерти вне Руси и мысли не приемлю.