Расул Гамзатов - Брат

Но ты учил нас побеждать страданье,
Не замыкаться в горести своей.
Взгляни — на бесконечном поле брани
Убиты миллионы сыновей.

Ты знаешь, от какой погиб я раны.
Тебе мой друг поведал обо мне.
А сколько есть героев безымянных,
Чей след исчез в прожорливом огне?

Я, может быть, в стихах твоих воскресну,
В строке Расула оживу на миг.
А сколько их, достойных, но безвестных,
Что не войдут в проникновенный стих?

Ты не казнись, не думай непрестанно
О нас, ушедших, — мы живем в тебе,
В твоих делах во славу Дагестана,
В твоей неиссякающей судьбе».

…Опять вокзалы, деревеньки, люди,
А впереди и Каспий, и Цада.
Крутые горы, как седые судьи,
Нас встретят, что мы скажем им тогда?

Сначала выйдет мать. Куда нам деться?
Невестка спросит: «Где же мой супруг?»
Ее дочурка спросит: «Где отец мой?»
Папахи снимем. И замкнется круг.

Познала мать немало испытаний,
Жене пришлось в горнило их войти.
Всего труднее ранить возраст ранний,
Сказать всю правду маленькой Пати.

Быть может, на далеком перегоне
Из Балашова в наш аварский тыл
Отец в почтовом обжитом вагоне
Стихи для бедной внучки сочинил?

Те строки, продиктованные горем,
Цадинцы могут вслух произнести.
Теперь на память знает каждый горец
Стихотворенье «Маленькой Пати».

Теперь оно и в русском переводе
Звучит, войдя в наследие отца,
Напоминая о суровом годе,
О мужестве Гамзата Цадаса.

Среди раздора и печали
Земных красот не знали мы,
Весенних дней не отличали
От будней тыловой зимы.

Но вот за всю войну впервые
Открылся мир листвы и трав.
Солдаты шли домой, живые,
Победу в мае одержав.

Весна обильно увенчала
Вернувшихся под отчий кров.
В те дни, казалось, не хватало
Вершинных луговых цветов.

Война из каждого аула
Призвала многих сыновей.
Она, увы, не всех вернула.
Но стало на земле светлей.

Боец вернулся с поля брани,
Людей надеждой озарив,
Пускай контужен или ранен,
Но все-таки он жив, он жив!

И это счастье стало общим,
Оно и к нам стучится в дверь.
Мы радуемся, мы не ропщем,
Наследники своих потерь.

Оборотясь к теплу и свету,
Стремясь управиться с бедой,
Воспел стихами славу эту
Гамзат, совсем уже седой.

Гремели щедрые салюты,
Везде видны, везде слышны.
Но выпадали и минуты
Святой и горькой тишины.

Когда смолкает ликованье,
Задремывая до утра,
Тогда бессонной старой ране
Открыться самая пора.

Отец мой, бодрствуя ночами,
Накинув бурку в тишине,
Молчал… Но суть его молчанья
Опять была понятна мне.

Он видел тех, кому Победа
Сплела прижизненный венок.
Любой похож на Магомеда,
Вот так и он прийти бы мог…

А вдруг… Хотя у Балашова
Почил израненный боец,
Но лучик ожиданья снова
Зажегся для живых сердец.

А вдруг… Хотя в морской пучине
Уснул крылатый Ахильчи,
Но как не помечтать о сыне?
О безнадежность, помолчи!

Случается, что похоронка
Лежит в родительском дому,
Но ветеран приходит с фронта,
Воскресший вопреки всему.

Кто в плен попал, кто к партизанам
Ушел из вражеских тенет.
Пропавший без вести нежданно
Благие вести подает.

Пусть хоть один, пускай хоть на день
(Поэты верят в чудеса!)
Придет домой во всем параде
И сын Гамзата Цадаса.

Но нет, увы, таких вагонов,
Что привезут его сюда.
Он там, где двадцать миллионов,
От нас ушедших навсегда.

Давно уж стал я круглым сиротою,
И голова моя белым-бела.
В душе теснится все пережитое,
Дорога круто под уклон пошла.

Я был когда-то молодым да ранним,
Но повзрослели дочери мои.
Уже я предаюсь воспоминаньям
В кругу друзей, в кругу своей семьи,

Но, чтоб ни делал я, куда б надолго
Ни уезжал, свершая путь земной,
В тревожных снах все чаще вижу Волгу,
Саратовские степи предо мной.

В купе, в каюте, в реактивном рейсе
Мне чудится, что в давнем том году
Вагон почтовый движется по рельсам
И в Балашове скоро я сойду.

А там деревня, знойное прибрежье,
Последнее пристанище бойца…
И я стою перед могилой свежей,
Поддерживая скорбного отца.

…Видения безжалостные эти
Тиранили его и в поздний час.
Чем меньше остается жить на свете,
Тем чаще память обступает нас.

Высказывая все, что наболело,
Дряхлея, он произносил в тоске:
— Ветров и гроз немало пролетело,
Неужто стерлась надпись на доске?

И мама пересохшими губами
Мне повторяла на пределе сил:
— Я вижу, как лежит цадинский камень
На месте том, где Магомед почил.

Земли аварской горсточку сперва ты
Смешай, Расул, с могильной почвой той,
Потом живое деревце Гамзата
Полей цадинской ключевой водой.

Звучали те слова, как завещанье,
Куда б ни ездил, ни летал, ни шел,
Весной давал себе я обещанье,
Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетели вереницей…
Увы, теперь я в будущем году
Приду могиле брата поклониться
И к ней, уже заросшей, припаду.

Но опоздал я, снова опоздал…
От островов японских до Каира
Полмира я объездил, облетал,
Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет,
Все при тебе — кружись по белу свету,
Невольно нарушая свой обет,
Не подчиняясь общему обету.

Спешил я — ждали срочные дела.
Но без ответа оставался вызов
В тот край, куда меня душа вела,
Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек,
Полярный круг — на лайнере крылатом,
А в Балашов наведаться не смог,
Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель
Я помнил о невыполненном долге.
Мне снился тихий городок близ Волги,
В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком
Всех африканцев, павших за свободу,
Проникшись вечным фронтовым родством
И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат.
Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим.
И в Трептов-парке был, где наш солдат
Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах
Людей, которые тенями стали,
Я написал стихи о журавлях,
Исполненные песенной печали.