Владислав Холшевников - Мысль, вооруженная рифмами

1942

Как поленья бьет колун,
с шумом из-за гор
через город Кымпелунг
мины колют бор.

Сосны в щепы.
Бахромой
разукрашен дуб.
Заползает волк хромой
в опустевший сруб.

Наступаем день и ночь,
ночь и снова день.
Чтоб добить, дотолочь,
нам шагать не лень.

Занят Деж,
занят Клуж,
занят Кымпелунг.
…Нет надежд.
Только глушь.
Плачет нибелунг.

Жил саксонский колонист,
жил совсем недурно.
Нивам, немец, поклонись,
небесам лазурным.

Попрощайся с чужой,
с щедрой землей,
Ты уже неживой,
пахнешь золой.
Уходить тебе пешком,
немец, в никуда.

И брести тебе с мешком
через города:
город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.
Нет надежд.
Только глушь.
Плачешь, нибелунг?

Вот и встретил ты меня
на ночной тропе.
Мир кляня,
всех кляня,
вот и выстрелил в меня.
И лежишь в траве…
Нет надежд.
Только глушь.
Мертвый нибелунг.
Город Деж,
город Клуж,
город Кымпелунг.

1945

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворог,
слетая на поле нагое.

Я — горе.
Я — голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.

Я — голод.
Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой…

Я — Гойя!
О грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —
Как гвозди.
Я — Гойя.

<1959>

В ревю
танцовщица раздевается дуря…
Реву?..
Или режут мне глаза прожектора?

Шарф срывает, шаль срывает, мишуру.
Как сдирают с апельсина кожуру.

А в глазах тоска такая, как у птиц.
Этот танец называется «стриптиз».

Страшен танец. В баре лысины и свист,
Как пиявки,
глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком.
Пневматическим исходит молотком!
Тот, как клоп, —
апоплексичен и страшон.
Апокалипсисом воет саксофон!

Проклинаю твой, Вселенная, масштаб,
Марсианское сиянье на мостах,
Проклинаю,
обожая и дивясь.
Проливная пляшет женщина под джаз!..

«Вы Америка?» — спрошу, как идиот.
Она сядет, сигаретку разомнет.

«Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент!
Закажите мне мартини и абсент».

<1962>

Мимо санатория
Реют мотороллеры.

За рулем влюбленные —
Как ангелы рублевские.

Фреской Благовещенья,
Резкой белизной
За ними блещут женщины,
Как крылья за спиной!

Их одежда плещет,
Рвется от руля,
Вонзайтесь в мои плечи,
Белые крыла.

Улечу ли?
Кану ль?
Соколом ли?
Камнем?

Осень. Небеса,
Красные леса.

<1962>

«Конечно, я не оратор,
подкованный философски,
но
ратую
за тех, кто берет лосося!
Бывали вы в нашем море,
магнитнейшем из морей?
Оно от лимонных молний
кажется лиловей!

Мотаются мотоботы,
как уголь, горит вода —
работа!
работа!
Все прочее — лабуда.
Мы боги, когда работаем,
просвечены до волос,
по борту,
по борту,
как лампы, летит лосось.
Да здравствует же свобода,
нужнейшая из свобод,
работа,
работа —
как праздничный ледоход.

Работа, работа…
И так же не спят с тобой
смородины и самолеты,
гудящие над землей,

ночные составы в саже
несутся тебе под стать,
в них машинисты всажены —
как нож по рукоять!
И где-то над циклотроном
загадочный, как астро́ном,
сияя румяной физией,
считая свои дробя́,
Вадик Клименко,
физик,
вслушивается в тебя.

Он, как штангист, добродушен,
но Вадика не тревожь —
полет звездопадов душных,
расчет городов и рощ
дрожит часовым механизмом
в руке его здоровенной —
не шизики —
а физики
герой нашего времени!..

…А утром, закинув голову,
вам милая шепчет сон,
и поры пронзит иголочками
серебряными
озон…
Ну, впрочем, я заболтался.
Ребята ждут на баркасе…»

Он шел и смеялся щурко.
Дрожал маяк вдалеке —
он вспыхивал, как чешуйка
у полночи на щеке.

<1964>

Одну минуточку, я что хотел спросить:
Легко ли Гофману три имени носить?
О, горевать и уставать за трех людей
Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей.
Эрнст — только винтик, канцелярии юрист,
Он за листом в суде марает новый лист,
Не рисовать, не сочинять ему, не петь —
В бюрократической машине той скрипеть.

Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор.
Куда удачливее Эрнста Теодор.
Придя домой, превозмогая боль в плече,
Он пишет повести ночами при свече.
Он пишет повести, а сердцу все грустней.
Тогда приходит к Теодору Амадей,
Гость удивительный и самый дорогой.
Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой…

На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест.
«На Фридрихштрассе», — говорит тихонько Эрнст.
«Ах нет, направо!» — умоляет Теодор.
«Идем налево, — оба слышат, — и во двор».
Играет флейта еле-еле во дворе,
Как будто школьник водит пальцем в букваре.
«Но все равно она, — вздыхает Амадей, —
Судебных записей милей и повестей».

<1966>

Дунай, теряющий достоинство в изгибах,
Подобно некоторым женщинам, мужчинам,
Течет, во взбалмошных своих дубах и липах
Души не чая, пристрастясь к веселым винам.

Его Бавария до Австрии проводит,
Он покапризничает в сумасбродной Вене,
Уйдет в Словакию, в ее лесах побродит
И выйдет к Венгрии для новых впечатлений.

Всеобщий баловень! Ни войны, ни затменья
Добра и разума не омрачают память,
Ни Моцарт, при смерти просивший птичье пенье
В соседней комнате унять и свет убавить.

Вертлявый, влюбчивый, забывчивый, заросший
В верховьях готикой, в низовьях камышами.
И впрямь что делал бы он с европейским прошлым,
Когда б не будущее, посудите сами?