Николай Тихонов - Двенадцать баллад

Не чижи в воробьиной луже,—
Кувыркаются паровозы,
И гуляет батько, не тужит,
Точно в картах тузовый козырь.

Но все глуше маузеры лают,
Все тусклее полощутся сабли,
Уже кони землю зацепляют,
Пулеметы гребут, как грабли…

Не побить всех днепровских уток,
Не угнать за лиман все тучи,
Еще много кожаных курток
На московских плечах колючих.

Понатешился батько посевцем,
Дарит ветер он красным доломаном
И уходит обратно к королевцам,
К синеусым молдавским банам.

Пьет и бьет за чаркою чарку,
Снова зубы, как сабли, точит…
И, как угли, дымятся жарко
Завидущие батькины очи.

Тени ползут, не стукнет затвор,
Не скрипнет трава, не хрустнет кора…
Заставы узнали врага,
Ударили длинные змеи в упор,
И в черное небо прожектора
Хромые вбили рога.

Утром над рощей, над лозняком
Трубы трубят в рыжем огне,
Снова в поход пора.
— Откуда конь? — спросил военком.
— Заставой отбит на той стороне,
У польских улан вчера.

— Отменная стать… Боевой закал…
Я беру себе — военком сказал.
Но едва он поводья взял наугад,
Коснулся шпорой подпруг,
Ударил конь ногами назад,
Ногами ударил вдруг.

Человек упал и сейчас же встал,
Отряхнул с колен песок
(Костист он был и хмур),
Три раза прыгал, три раза упал,
И снова вскочить не мог,
Тогда расстегнул кобур:

— Республике ты не хочешь служить,
Так я тебе дам расчет! —
Но вышел вперед молодой гусар:
— Комиссар, погоди, постой, комиссар,
Зверюге такой надо жить да жить, —
Отдай его мне во взвод.

Легче ударить по зубам пулемет,
Собрать урожай голов…
Конь копытами бьет, на дыбы встает,
Как сеткой, пеной покрыт,
Но гусар рожден для такой игры,
Для которой не нужно слов.

Вскочил, и полем гудеть взвилось
Ржавое облако вкривь и вкось.
Где их носило, как их носило, —
Никто не узнал о том,
Когда же вернулись — скакун через силу
Бодрился под седоком.

…Червонцы усеяли синий склон,
Человек засыпал в торбу овса,
Воды из ручья принес,
Но конь кричал на весь эскадрон,
Воду разлил, наплевал в овес,
И, крича, трензеля кусал.

Но в рядах он шагал, смиряя жар,
Лишь глаз горел, как медяк,
— Ну, что ж, поорал, — сказал гусар, —
Теперь ты — товарищ мой,
И мы заживем брат с тобою так,
Что ты не захочешь домой.

Богатый был на битвы улов,
И панская Польша не раз
Теряла и стремя, и вьюк, и седло
Под вихрем московских клинков,
Свиставших над горлом Варшавы подчас,
Панам всего мира на зло.

Леса кораблей, контор редуты,
Машин и монет сверкание —
Вся эта мельница на ходу
Зовется Великобритания.

Синебородые, глина предместий,
Вершин ледяной качан,
Чалма и песок — а все это вместе
Зовется Афганистан.

Но синебородых людей не слабее
Люди из Лондона и Бомбея.

Им спать не дает сознанье, что вот
Рядом пасется вольный народ.

Им, толстым, тесно и душно,
Их гордость приказ отдает,
И сто бомбовозов воздушных
Тотчас же выходят в поход.

Сто ястребов вышли недаром
Из школы захватчиков старых,
Китченера и Родса —
Попробуй с ним бороться.

Задела колодец налетчиков бомба —
Сразу старик завертелся и обмер.

Зарылася в пашню — пашня дыбом,
Скалы заплавали точно рыбы.

Британского летчика когти остры:
Жилищ обреченных полосу
В костры побросал он, заставив костры
Вопить человечьим голосом.

Горы Пагмана и воды Кабула —
Такие прямые — шатались сутуло.

Тогда бомбовозы стали свистать
Победу — кичася властью —
И не было рук достать их,
И не было слов проклясть их.

Земля серела, точно пах
Убитых лошаков,
Но каждый ярд ее пропах
Угрозой глубоко.

Афганец, тяжкодум густой,
Не хочет покориться:
— Пусть в небе ястреб не простой,
Но ястреб — все же птица.

А если птица сеет гром —
Мы эту птицу подобьем.

Он глазом каменным следит
Кривых эскадр полет,
И самодельной пулей сбит…
Качнулся бомболет.

За ним другой, еще за тем —
Перевернулись в высоте…

Очистив к ночи небосклон,
Угрюмый горец встретил сон:
Он доказал, что не слабее
Людей блестящего Бомбея.

А утром в небе выжег хвост,
Свистя, сто первый бомбовоз.

И горец, по ущелью мчась, —
Сто первой пулей увлечен, —
Винтовку вскинул на плечо…
Так эта битва началась.

Железо в жилах уже не то,
Волос на руке не колюч,
А у сердца осталось ударов сто,
И сердце запрут на ключ.

Ему принесли винтовку — ту,
Что теперь возьмет его сын,
И за приступом взятую высоту
Золотые с гербом часы.

Он открыл затвор — напрасный труд:
Все патроны ушли в расход,
Часы стоят — часы не идут,
Им пыль переела ход.

И упала рука — с одеяла взяла
Славный лист, что положат в гроб,
На листе вверху — Гельсингфорс — скала,
Песий зуб внизу — Перекоп.

Лучше б яма волчья — шалый шлях,
Круторебрый Уральский лом,
Ему ль, точившему коготь в полях,
Умирать в углу за стеклом.

Из-за Рейна руки кричат ему,
Был Мюнхена лебедь ал,
На Востоке с красным серпом чалму
Качает Каспийский вал.

Но слышит ухо насторожась,
Что стук уже тут как тут,
Четыре лопаты, враз торопясь,
На Марсовом землю скребут.

Спокойно трубку докурил до конца,
Спокойно улыбку стер с лица.

— Команда — во фронт, офицеры вперед,
Сухими шагами командир идет.

И слова равняются в полный рост:
— С якоря в восемь. Курс ост.

— У кого жена, дети, брат, —
Пишите, — мы не придем назад.

— Зато будет знатный кегельбан.
И старший в ответ: — есть, капитан!

А самый дерзкий и молодой
Смотрел на солнце над водой.

— Не все ли равно, — сказал он: где?
Еще спокойней лежать в воде.

Адмиральским ушам простукал рассвет:
— Приказ исполнен. Спасенных нет.

Гвозди б делать из этих людей,
Крепче б не было в мире гвоздей.