Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Алёна Бондарева, писатель, публицист (Москва)

Читая что-либо, я нередко обращаю внимание на особенности сознания автора — это помогает мне адекватно воспринять идею, «заряд» текста (рассказа). Для меня Чехов, прежде всего писатель-врач. Не в том смысле, что «писатель врачует душу», но в буквальном смысле — врач по профессии. Что это значит? Врачующий тело воспринимает его как данность. И как к данности относится к миру вообще, то есть не пытается его переделать. Всё, что Чехов как писатель-врач, на мой взгляд, себе позволяет, так это назвать «симптомы» / выделить характерные черты / обрисовать картину «болезни» / поставить проблему. Чехов призывает к разговору, но этот разговор неизбежно будет идти за рамками его произведения, а не внутри: врач слишком чётко понимает, что для исцеления нужно участие самого больного.

Поэтому чтение Чехова не есть «приятное чтение». Поясню: в ХХ веке активно прорабатывалась идея «другого» как принципиально другого. Здесь я имею в виду Сартра, Лема (именно «Солярис») — эта идея имеет свои положительные цели (уважение, терпимость), но она же способна отвлекать сознание и уводить его от «здесь и сейчас» и даже пугать, когда речь идёт о чём-то действительно непонятном и, например, агрессивном. В свою очередь позиция врача, а её можно определить словами «все мы из одного теста сделаны», и выделение «симптомов» возвращает читателя на землю и заставляет для себя решать то, что порой хотелось бы вытеснить.

Ирина Четвергова, поэт (Омск)

Чехов — это современно, колоссальная работа над собой, русская интеллигентность, литературная зоркость, ирония, сострадание и пусть слабее слабого — но надежда.

Анатолий Елинский, писатель (Красноярск)

…уже взрослым, сложившимся литератором Чехов писал к Щеглову:

«Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, оно представляется мне довольно мрачным. Религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио „Да исправится“ или же „Архангельский глас“, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям; мы же это время чувствовали себя маленькими каторжниками».

Оппозиция довольно любопытная — высокое и низкое. Вывод из этого Чехов сделал своеобразный: высокое — это плохо, а низкое — хорошо. И вот отсюда чеховское отношение к жизни: любовь, интеллигентность и проч. — это отвратительно, скучно, глупо, напыщенно и неправда. А вот простая жизнь с её сифилисом и прочей грязью — это хорошо. В общем, пошляк-с. Кстати, ещё один пример, из которого ясно — со своим первым воспоминанием надо обращаться бережно, надо его понимать, прислушиваться, принимать во внимание.

Айдар Хусаинов, поэт, публицист (Уфа)

…преподаю историю журналистикив Казанском Госуниверситете. И вот каждый раз жду и боюсь лекции о Чехове, об «Острове Сахалин». Это пример того, что может журналистика, что может писательство. Чехов для меня учитель нравственности, неравнодушия… Каждый раз хочется как-то так рассказать о нём студентам, чтобы и они примеривали на себя, задумывались бы о себе в профессии, а ради чего они туда идут? Бывает ли сейчас достойная журналистика? Для кого готовят вузы журналистов? Для людей, общества или же для работодателей, для рынка? Нам внушают последнее, и тогда журналист может пойти на разные мерзости… а вот ведь Суворин, издатель «Нового времени», работодатель и приятель Чехова, очень сомневался в необходимости его поездки на Сахалин…

Айрат Бик-Булатов, поэт (Казань)

…это писатель, около не слишком выразительного памятника которому собираются остро нуждающиеся в субкультурном самоопределении юные красноярцы. Собираются и ведут себя неподобающе ^ А если вспомнить о том, что он ещё и доктор, то, безусловно, — диагност, может быть, даже где-то доктор Хаус своего времени.

Артём Кишкурин, филолог (Красноярск)

…это старая, бабушкина ещё, книгарассказов, забавных, острых, грустных, ироничных. И таких совершенных по форме и языку… это театр Пушкина, где «Вишнёвый сад», в котором так легко дышалось, и «Чайка», пребольно клюнувшая в. это памятник на набережной (ведь это же Чехов, да?..), рядом с которым этим летом ходили люди с маленьким крокодилом на руках. Или это был аллигатор? Люди предлагали всем желающим сфотографироваться. Желающих было немало. И теперь у некоторых в фотоальбомах есть снимки себя любимого, рядом с Чеховым, с грустным крокодилом на руках.

Екатерина Сергеева, поэт, доктор медицинских наук, доцент Медицинской академии (Красноярск)

Я почти не интересовался Чеховым,пока не понял, что он для меня — это я сам, попавший в 19 век. Я впервые подумал об этом, когда шёл автостопом во Владивосток и всюду встречал мемориальные доски, сообщающие о том, что здесь останавливался Антон Павлович. Потом я стал изучать его биографию, и тут оказалось, что в известной мне истории девятнадцатого столетия нет ни одного человека, про которого я бы сказал:

«О! Я бы сделал точно так же, как он!». Чехов для меня настолько Человек-Поступок, что по сравнению с этим, как ни грешно это звучит, мне даже не очень важно, что и как он написал.

Алексей Караковский, издатель, писатель, музыкант (Москва)

Чехова можно понять,но нельзя объяснить. Как один человек мог написать «Лошадиную фамилию», «Чайку» и «Палату № 6»? Объяснить — никак. Понять — запросто.

Для меня Чехов — лакмусовая бумажка. По нему можно проверять себя. Когда-то у меня было полное ощущение, что Чехов не любит людей, не жалеет своих героев.

Позже наступило понимание, что видеть людей такими, какие они есть, изображать их во всей «красе» — тоже любовь. Любовь к тем, кем эти люди хотели-могли-должны были стать. Надеюсь, я ещё что-нибудь пойму о Чехове…

Дмитрий Мурзин, поэт (Кемерово)

Мой Чехов — воспоминаниео страхе смерти, остром, детском, отвернуться к стене, «ихь штэрбе»; первое, что услышал о Чехове, лет в семь — рассказ о том, как он умер; позже — одервеневшие крыла Иван Иваныча из «Каштанки» («К вам в комнату пришла смерть, о да; не с этими ли гусями — за вечной нехваткой устриц — предсмертные поезда?), под мёртвым небом в мёртвых алмазах — мёртвый Иван Иваныч, мёртвый Иванов, мёртвый Треплев, мёртвый Червяков, мёртвый Чехов, чахоточный чих, неизбежная шог», смерть. Да, теперь, конечно, мне не страшно его читать. Не так страшно.

Константин Беляев, писатель, редактор литературного журнала (Харьков)