Николай Позняков - Преданный дар: Избранные стихотворения.

Через минуту второй пограничный пост уже испанский. Здесь нас окружила куча людей в пилотках с обвязанными крест-накрест пулеметными лентами, с тяжелыми револьверами у пояса. Они радостно и возбужденно что-то нам кричали и поднимали в воздух сжатые кулаки в знак антифашистского приветствия. Мы поехали дальше – слева из-за гор взошла луна и озарила лесистый пейзаж гор и утесов и дорога спускается вниз и на одном из поворотов немного справа я увидел огромный тяжелый четырехугольный каменный форт. Посередине стены были массивные железные ворота, они были открыты и с обеих сторон стояло по часовому. Они очевидно знали о нашем прибытии так как оба стали на караул когда мы въезжали в ворота. Мы проехали коридор в форме арки, мощеный внутренний двор и въехали во второй коридор, освещенный электрической лампочкой. Напротив нашей дверцы направо, была маленькая дверь в стене. Шофер убежал туда, а мы стали выгружать вещи из автомобиля, через минуту он вернулся в сопровождении человека, который на чистейшем немецком языке представился, как комендант форта и объяснил, что мы находимся на пропускном пункте интернациональных бригад и сказал, что устроит нас ночевать в своем кабинете и предложил немедленно пойти закусить. Мы спустились по узенькой лестнице и вошли в огромную кухню под сводчатым потолком, всю залитую ослепительным электрическим светом. Посередине была большая четырехугольная плита, вся блестевшая начищенной медью, а у задней стены стоял длинный, покрытый клеенкой стол, за ним сидело около пятидесяти человек. Здесь были люди всех национальностей немцы, французы и англичане, болгары и даже негры.

Когда медленно идешь по жизни, то она тебе не приметна, и ты не замечаешь ее уроков. Скользят дни, проходят мысли, чувства и люди, земля развертывает себя перед нами всё шире и шире в своем многообразии – и некогда тебе вдумываться во все перед чем ты проходишь, на что ты глядишь. Но вот приходит день – и ты как то подсознательно сознаешь, что скоро жизнь твоя кончится, что обрыв близок. И как только это произошло – значит, ты уже стар. Тогда садись и пиши, если ты можешь. То, что ты видел, пригодится другим а если нет, создаст тебе иллюзию какой-то работы. А писать ты можешь о многом.

Чего только я не видел в моей жизни? Я родился в дореволюционные дни, и видел старый мир сверху, наслаждаясь им, и не вникая в его сущность. Сколько подробностей моего детства, моего воспитания, сколько вековых взглядов и установивших прав и обычаев вспоминаются мне теперь! Как во всем том мире формировалась искренняя мягкость моей души совместно с ее эгоизмом, и подсознательная, от моих предков, воинность! Как я любил и стихи, и древность, и отвлеченную науку! И как рано пробудилась во мне чувственная страстность, так сдерживаемая мной потом! А потом, когда я стал взрослей и столкнулся с жизнью мира, выйдя из своей коробочки – я сразу бросился в мир, погнался за жизнью, за почестями. Из-за любви я уехал на войну, когда было нужно был спокоен и храбр – и конечно если бы не было революции, я стал бы после войны крупным человеком. Но революция произошла. Я ничего не понял. Да вероятно и к лучшему. Я разделил бы судьбу тех людей которые искренне пошли помогать – и погибли. Я разочаровался во всем – и уехал за границу. Там я бросился в дела. Были и неуспехи и удачи <���…> было трудно: были мои старушки [4] В Ментоне жила мать Позднякова и ее родственники; сохранились ее письма сыну в СССР с благодарностью за деньги, которые он передавал с помощью Кирилла Хенкина. . Но я жил. Но я стал думать – <���…> к коммунизму. Здесь началась испанская война. Я не мог не ответить на призыв. Там я видел одну из красивейших стран в моей жизни. Война кончилась – и мне осталась только дорога в СССР.

…Имя Николая Сергеевича Познякова могло бы и вовсе оказаться забыто. Однако поэзия сопротивляется и по возможности забыть себя не дает.

До 1948 года Позняков прожил в СССР относительно благополучно: в армию он не годился по зрению, а вот как свидетель на чьем-нибудь процессе мог еще и пригодится. Однако именно в 1948 году пришла и его очередь. В письмах к С. В. Шервинскому неоднократно упоминается неведомый «Саша». Позняков год за годом пытался найти с этим «Сашей» контакт.

Забегая вперед, скажу, кто этот Саша :

Александр Германович Эльсниц (1894 – после 1958) – военный инженер. Генерал-майор инженерно-технической службы (1943), доктор технических наук, профессор. В 1916 году окончил школу прапорщиков. Участник Первой мировой войны. С 1918 года – в РККА. В 1923 году окончил Высшую военную электротехническую школу комсостава. Служил на командирских и инженерных должностях. В 1932-1949 годы начальник кафедры телефонии Военной электротехнической академии. Один из ведущих инженеров в области военной телефонии. Бригадный генерал (1940). В 1949-1953 годы репрессирован. С 1953 года – в отставке. Награжден 4 орденами.

По счастью, уцелела копия письма, которое Позняков в СССР никогда не доверил бы почте. Чем пересказывать, лучше процитировать целиком:

Дорогой Саша!

Из письма Лизы для меня стало ясно, в каком положении нахо­дятся наши с тобой отношения. Так как оправдываться мне не в чем, то я решил просто изложить тебе все, как – а там уж ты решишь сам, как поступать дальше.

Я был арестован 23 октября 1948 года в поезде, возвращаясь из Одессы.

На первом же допросе мне был задан вопрос, кто из военных меня знает. Я назвал маршала Воробьева и несколько генералов, в том числе и тебя. Мой следователь засмеялся при твоем имени и воскликнул: «Этого…..я знаю, я за ним в Ленинграде три года следил!» Я сказал на сие, что крайне изумлен таким отношением к советскому генералу.

Много месяцев спустя – это было в феврале или марте 1949 на Лубянке – однажды я был вызван на допрос. Следователь был молодой, мне совсем не знакомый. Он спросил, читал ли я показания по моему делу генерала Эльсница. Я ответил, что не читал. Тогда он прочел мне твое длинное и чрезвычайно подробное показание о нашем разговоре имевшем действительно место в твоем кабинете, где были только вдвоем и где нас слушать никто не мог. В то время разговор этот был еще вполне свеж в моей памяти. Мы говорили с тобой о начале революции, причем в нашем разговоре не было ни единого контрреволюционного слова. Прочитанное мне «твое» показание давало нашим словам контрреволюционный оттенок, но наш разговор был изложен так подробно, что я первый момент даже не усомнился, что это писал ты. Я не мог не признать, что такой разговор имел место, но в моем показании настаивал на полном отсутствии в нем какой-либо контрреволюционности. Больше во время моего следствия со мной о тебе ни разу не говорили. Когда я вернулся в камеру, я рассказал о допросе сидевшему со мной старому генералу еще царских времен, Г. Ф. Гире. И он рассказал мне, что единственным обвинительным материалом против него является подробно записанный его разговор с ныне покойным ген. Игнатьевым, его товарищем по Пажескому корпусу и лучшим другом. Разговор этот был ему предъявлен, как показание Игнатьева, но Гире считал это совершенно невозможным, и был уверен что в Игнатьевской квартире был установлен микрофон. И тогда я понял, что произошло.