Вера Павлова - Стихотворения

Сражаться с прошлым вдвойне
нелепое донкихотство:
во-первых, на его стороне
численное превосходство,
во-вторых, его войска
вылеплены из воска.
Поднимется ли рука
сражаться с таким войском?

Боясь сделать то, что уже
сделано, делаешь это снова
и снова. И страх оседает в душе.
В жизни нет ничего наживного,
кроме смерти. Но даже она
боится, трясущимися руками
снимая с лацканов ордена,
словом память увеча камни.

Время течет слева направо с красной строки до черствой корки.
Многих жалко. Многие правы.
Все оправданы. Даже Горький.
Ради пары строк, озаренных
обещаньем метаморфозы,
все прощают: дом разоренный,
смерть деревьев, детские слезы.

Удобряю ресницы снами.
Гуще некуда. Нет длинней.
Я-то знаю, что будет с нами.
Но судьбе все равно видней убаюкает и разбудит,
и подскажет разгадку сна…
Я-то знаю, чего не будет.
Но надеюсь, она не зна

Нежность больше не делится
на состраданье и страсть.
В цельное легче целиться,
но труднее попасть.
Здравствуй, министр утренних
дел, кофейных кантат
автор! В моем целомудрии
ты один виноват.

По счету почести. По смете утраты. Радости в кредит.
Я сон, который снится смерти.
Тссс, не буди, пускай поспит.
И ты поспи. Любовью выжат,
младенчески прильни ко мне.
Как тихо спит. Как ровно дышит.
Как улыбается во сне.

Нет, нет, не ревность благодарность.
Под сенью тысячи гостиниц
мне столько нежности досталось,
наследнице твоих любимиц.
Но сколько, добрый мой заступник,
стоптано слов, сношено кожи,
чтобы открылось: путь и спутник одно и то же.

Жизнь в посудной лавке…
Мы, слоняясь по ней,
знали цену ласке,
знали: она ценней
боли, знали, сколько
в ней процентов земли…
Из сотен осколков
склеить чашку могли.

Перед дальней дорогой
приляжем, старина!..
Первых любовей много,
последняя одна.
Продлись, помедли, лето исправительный срок
услады напоследок,
ласки через порог…

Вероотступница, мученица
раскаянья и стыда,
нянчу за пазухой сердце птенца,
выпавшего из гнезда.
Кто же о нем позаботится, кто
вырастит? Вот и пою,
чтобы подбросить в чужое гнездо
хищную нежность свою.

Вергилий в предсмертном бреду
просил сжечь "Энеиду".
Блок "Двенадцать".
Успеть
сжечь то, что хочешь сжечь
до того, как начнешь бредить.

Руки выкручивала кручина,
утро чернело дремучим лесом,
боль выжигала свою причину
льдом калёным, солёным железом,
разум мутило, душу сводило,
союз верёвки и табуретки
казался выходом… Но хватило
одной таблетки, одной таблетки.

Дадим собаке кличку,
а кошке псевдоним,
окликнем птичку: “Птичка!”,
с травой поговорим,
язык покажем змею,
козлу ответим: “Бе-е-е!”.
Вот видишь, я умею
писать не о себе.

В райском аду Амура,
в дебрях зеркальных затей
я, как пуля, как дура,
искала прямых путей,
нашла цепи, колодки,
чётки из спелых обид
да русский язык в глотке,
острый, как аппендицит.

Учась любовной науке
ощупью, методом тыка,
подростки сплетают руки.
Любовь зовут Эвридика.
Иди-ка за милой тенью,
веди её в нашу спальню…
Прочь, памяти наважденья!
Прочь, опыта ужас свальный!

Здесь лежит постоялец
сотни временных мест,
безымянный, как палец,
одинокий, как перст.

До свиданья, мой хороший!
Протрубили трубы.
Зеркало в твоей прихожей
поцелую в губы.
В щёчку. И, боясь не пере —
жить минуту злую,
закрывающейся двери
ручку поцелую.

Память — скаред,
скупщик обид.
Жалость старит.
Злость молодит.
Ядом залит
дар аонид.
Слава старит.
Смерть молодит.

Убежит молоко черёмухи,
и душа босиком убежит
по траве, и простятся промахи
ей — за то, что не помнит обид,
и очнётся мечта-заочница,
и раскроет свою тетрадь…
И не то чтобы жить захочется,
но расхочется умирать.

Ласковый жест сгибаю как жесть
и строю дом, начиная с крыши.
Пишу то, что хочу прочесть.
Говорю то, что хочу услышать.
Пишу: горечь твоя горяча.
Молчу, по Брейлю тебя жалея.
Мурашки, ползите домой, волоча
нежность в сто раз себя тяжелее!

плыви теченьем полдневной реки
в полночном омуте плавай
читай по линиям левой руки
то что написано правой
и подставляя слепое лицо
музыке ласке покою
носи на правой руке кольцо
надетое правой рукою

Проводишь в последний сон
наперсницу аонид,
развеешь мой прах, и он
цветущий сад опылит —
и яблоню, и сирень,
и вишню, пьяную в дым…
Что знаю про судный день?
Что будет он выходным.

Всходить на костёр Жанною,
взвиваться над ним Лилит…
Слёзы — автоматическая противопожарная
система. Душа горит,
а руки совсем холодные.
Согреть бы в твоём паху!
Я сильная. Я свободная.
Я больше так не могу.

Печаль печалей: оглушительный некрик
повесившегося на пуповине.
Отцовство — остров. Материнство — материк.
И океан печали между ними.

за руку здороваться с рекой
целоваться в губы с родником
млечный путник
коренной покой
земляничина под языком

Если хмуришь брови,
значит, я ни при чём.
Если вижу профиль,
значит, ты за рулём.
Если с плеча рубишь,
кровь на плече моя.
Если меня не любишь,
значит, это не я.

рука в руке
две линии жизни
крест-накрест

Радуюсь, радуюсь, радуюсь…
Зла, горяча, чиста,
сила твоя — радиус
моего живота.
Павши на лоно замертво,
заживо канешь в него.
Тяжесть твоя — диаметр
живота моего.

Часики мои — пешеходы.
Ходики мои — ползунки.
Радости мои — от природы.
Трудности мои — от руки.
Памяти дорожки окольны.
Но, куда бы время ни шло,
всё, что перед будущим, — больно,
всё, что перед прошлым, — светло.

Быть собой — не втягивать живот,
не таить обиду и тревогу,
думать — жизнь прошла, и слава богу,
верить — слава Богу, смерть пройдёт.