Вера Павлова - Стихотворения

Аристократия растительного царства —
ресницы. Их паденье величаво,
их похороны церемониальны,
чреваты исполнением желаний
и вызывают теплоту в ладонях
и зависть у подмышечного плебса.

О весна, по выраженью
Блока: дети, блики, птицы.
Нежный запах разложенья
по проталинам струится.
И завоешь ночью звездной.
И слезой присолишь рану.
Полюбить как будто поздно.
Разлюбить как будто рано.
Мирозданье не гуманно.
Блуден сын и блудна дочка.
В черном списке Дон-Гуана
для меня найдется ль строчка?

Жизнь меня ловила на живца
и ловила. Так вкусна наживка,
что готова повторять ошибку
до крючка, до точки.
Без конца

Читаешь вслух — в отверстый, немигающий,
ногою дирижирующий слух,
в два слуха — в слухи слушательниц двух —
Жуковского. И поэтичность та еще —
пиршество слуху. Мыслящий лопух,
свои листы подветренно листающий,
с чего ты взял, что твой зеленый дух —
тот белый голубь, в синеве летающий?

Вот что: человек — струна,
ангел — флажолет.
Вот что: копия верна,
а подлинник — нет.
Путь недолог, но далек.
Может, доползешь.
Правда — ложь, да в ней намек
на другую ложь.

Кто пытает следопыта следом?
Кто идет за следопытом следом?
Кто смеется следопыту вслед,
заметая следопытов след?

Уставясь на твою бабочку, на твой цветок,
как проситель — на орден, на пуговицу, на сапог,
боясь посмотреть начальнику прямо в зрачки…
Просителю — чинов, денег, дачу у реки,
мне же, Господи, грех просить — у меня
цветок, бабочка, самая середина дня…

Вся наша жизнь — игра в почтовый ящик,
в котором ищешь-ищешь — и обрящешь
сухой листок и телефонный счет…
И долго слушаешь, как сердцем кровь идет.

— Наложница лажи, заложница лжи
и схимница схемы,
скажи мне, скажи мне, скажи мне, скажи,
куда мы и где мы?
— Игра, в день рожденья: подвешены в ряд
лисички и зайцы,
и кто-то, с завязанными, наугад…
Мы рядом висим, мой возлюбленный брат.
= Срезайте.

но мы достанем билеты
но будут места плохими
но фильм будет ужасным
но мы до конца досмотрим
но вместо КОНЕЦ ФИЛЬМА
прочтем КОНЕЦ СВЕТА
но в зале зажжется свет

Какие лицо и тело иметь бы хотела?
Ники Самофракийской лицо и тело.
Как бы я мимо всяких венер летела,
как бы мне до аполлонов не было дела,
как бы мое плечо на ветру холодело,
как безвозвратно бы я покидала пределы
зала слепков.

Жевать и чихать бесшумно,
зевать, рта не раскрывая,
не кусать губы и пальцы
и вообще не пукать —
да что я, не человек, что ли?

я обещала богу
я обещала маме
я себе обещала
мало
мало
мало силы у бога
мало силы у мамы
у меня нету сил —
посторонитесь
иду предавать

Не ходить по пятам за собою
не кричать чтоб себя не слышать
не кидаться плашмя на землю
чтоб потрахаться с собственной тенью
чтенье не заменять вычитаньем
не бояться детей и кошек
не заботиться о ритме
уснуть с широко закрытыми глазами

на дерево, на листья на вершине,
на тщательность их выделки, на лист
в руке — такой же — и на облака,
на птиц, на всех на тех,
кто смотрит сверху

Время, оно
либо оно,
либо оно — оно.
Место, оно
либо одно,
либо оно бездомно.
Пастырь, он
либо пастух,
либо пасечник в маске.
Замысел, он
либо на слух,
либо ощупью ласки.

Зимой — животное
Весной — растение
Летом — насекомое
Осенью — птица
Все остальное время я женщина

Сегодня я опять ничего не поняла.

Свой дар отдать народу?
Дареное не дарят,
не продают. —
Зарыть поглубже:
крэкс-фэкс-пэкс!
Наутро прорастет.

Так клумба государственных тюльпанов
взывает: не ходите по газонам! —
надеясь: оборвут, когда стемнеет.
Так юное влагалище, рыдая
под мужеской рукой, пощады просит
и жаждет, чтобы не было пощады.
Так я молю: увольте жить в России!
И знаю: слава Богу, не уволят.

Почему слово ДА так коротко?
Ему бы быть
длиннее всех,
труднее всех,
чтобы не сразу решиться произнести,
чтобы, одумавшись, замолчать
на полуслове…

Просьба делать ссылку на источник —
тихий иск художника к природе.
Так стопа, в грязи запечатлевшись,
видится издельем керамиста.
Так листок, дождем к стеклу прибитый,
вырезал Сулягин вдохновенный.
Так меня цитирует и правит
каждое твое прикосновенье.

Воздух жуя ноздрями,
свет глазами жуя…
Ждете уж рифмы хуями?
Хуюшки вам, ни хуя!

Язык — это часть тела.
Как бы я ни хотела
язык отделить от тела,
язык — это часть тела
и разделит участь тела.

Я — одним росчерком.
Ты — отрывая перо
четырежды.
Написать Ты
в четыре раза труднее.

Люблю целовать книги.
У той целую обложку.
А эту — в обе страницы,
порывисто, троекратно.

и слово хуй на стенке лифта
перечитала восемь раз

Запомните меня такой,
как щас: рассеянной и резкой.
И слово бьется за щекой,
как бабочка за занавеской.

Читали Бродского, потом трахались.
Ляжем, и отнимутся ноги, прошлое, голова,
и от алфавита останется единственная Ааа,
из цифр — единица. Нет, фаллос скорее — минус.
Отнятая у всех и вся, под тобой вскинусь
подбородком, локтями, коленями — пятиконечно,
пять раз кончив, окончательно утратив речь, но
удвоенно слыша: мол, в матке влага утробы,
в которую окунаешь, в прадетство окунуться чтобы,
своего головастика — рабочий эскиз эмбриона.
Я киваю всем телом… Потом снова читали Бродского.

соски эрогенны
чтоб было приятней кормить
пупок эрогенен
чтоб родину крепче любить
ладони и пальцы
чтоб радостней было творить
язык эрогенен
чтоб вынудить нас говорить

Ночами за дверью моею
избитые плачут слова —
впускаю, за пазухой грею,
убитого слова вдова…

Положа ландыш на нотную бумагу,
расшифрую каденцию соловья.
Соловей — растение: он впитывает влагу
и цветет,
соловей да ландыш — одна семья.
А я? А я в тисках алфавита —
а — я, а мне сам брат — не брат,
речью, как пуповиной, обвита
и задушена.
Дарвин, Дарвин, хочу назад!