Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

Так и скажем... Это мы впервые
За размах лопат и топоров
Поднимали песни боевые
Над землей палаток и костров.
И стоим, не отступив ни разу,
Под стальными крышами цехов
Смирно! По военному приказу
Нашей партии большевиков.
Снова поднята заря, как знамя,
И гремит Магнитная гора,
На земле, над городом, над нами
Звезды пятилетия горят.
Молодость, по твердому настилу
Этих дней, идущих без числа,
Сколько ты знамен переносила,
Штурмовых недель перенесла!
Никогда вовеки не забудем,
Только рассказать не хватит сил,
Если о какой-нибудь минуте
Разговоров будет на часы.
Если эти годы не напрасно
Назовем, победу заслужив,
Грозным боем не на жизнь, а на смерть,
Боем, открывающимся в жизнь.
Снимем шапки молча по закону,
Вспомним снова тридцать первый год,
Сердце Михаила Крутякова,
Кровью приказавшее: — Вперед!
Пусть знамена падают поклоном,
По стране товарищи встают,
Легкие гармоники райкомов
Песню похоронную поют.
Пусть знамена зорями взовьются,
Как цеха, как трубы, этажи.
На земле во славу революции
Песня запевается про жизнь.
Снова поднята заря, как знамя.
И гремит Магнитная гора,
На земле, над городом, над нами
Звезды пятилетия горят —
Это значит: гром над миром бродит
И встает на долгие года
На стальных позициях завода
Диктатура нашего труда.

Крепкожильное отродье
волка с бешеною сукой,
на полях хлеба сжигая,
в реках воды отравив,
ты бредешь по белу свету
и столапый и сторукий,
по колена и по локти
в неоплаканной крови.

Ты бредешь по миру в полночь,
в полдень ты бредешь под тучей,
обнажив на страшной морде,
опалив огнем атак,
припеченные железом
лапы черные, паучьи —
клейма псарни Нюрнберга,
клейма бешеных собак.

Дети Африки сыпучей
шли к шакальим стаям горным,
жены Африки горючей
насмерть падали у скал.
С хрипом Африка сжимала
перерезанное горло,
к перерезанному горлу
ты всей пастью припадал.

Обнажив ножи косые
воспаленными руками,
сторожа твоих застенков
в полночь Тельмана вели...
И о том гремели волны,
и о том гудели камни,
ты дрожал во всех засадах
городов своей земли.

Ты глядишь багровым глазом
(так багровы рты орудий)
на страну, которой в песнях
славой вечною греметь,
где окованы ворота,
где б тебя казнили люди,
что стоят у карты мира
в красном каменном Кремле.

И тебе с восходом мнится,
и тебе с закатом снится,
что идешь, расставив лапы
(где ни ступишь — там иди),
от границы белорусской,
от украинской границы,
по сердцам московских парней,
по моей идешь груди.

Так велит твой голос крови,
закипавшей ядом в ранах
всех убийц и всех бандитов,
снятых замертво с осин, —
королей всемирной биржи
с браунингами в карманах,
поклонявшихся обрезу
кулаков всея Руси...

Перед боем, перед боем
замолчали пулеметы.
Не спеша двенадцать залпов
на Москве куранты бьют,
на разведку из Мадрида
вылетают самолеты,
на мадридских бастионах
осажденные поют.

Реки Азии краснеют
боевыми рубежами,
африканские разведки
свищут птицами в горах,
на портовых батареях
люди пушки заряжают,
открываются бойницы
на осадных крейсерах.

Ночь стоит над городами,
на крутых бессонных тропах...
Вот встает в темнице Тельман,
в кандалах ладони сжав...
Задыхается Европа,
и летит сквозь все преграды
телеграмма о тревоге
коммунистам всех держав.

Я клянусь великой клятвой
перед всей моей страною,
пусть к тебе приходит клятва,
непреклонна и строга,
сквозь железные границы,
сквозь фашистские конвои,
дорогой, далекий Тельман —
пленник лютого врага.

Я клянусь тебе сердцами
парней русских, парней венских,
парней гамбургских, мадридских,
честных парней всей земли,
у кого начало силы,
у кого начало песни,
у кого отцы по жизни
вместе с Лениным прошли.

Я клянусь: в минуту боя,
под огнем, свинцом и сталью
жить! В упор под зверьим взглядом
умирающим, но жить.
Не жалеть последней пули,
не жалеть штыка, а если
раздробится штык, — прикладом,
сталью кованным, добить.

1

За счастье и за мир родного края
и мне пора бы с братьями в строю,
оружие в руках своих сжимая,
с врагом заклятым встретиться в бою.
...Но далеко колышутся знамена,
друзья мои идут в смертельный бой...
И в чутких снах долины Оймякона
отгул боев я слышу над собой.
И в нетерпенье, радостей не зная,
всё жду я, сокол, скованный кольцом, —
когда же мне страна моя родная
прикажет встать и назовет бойцом.

2

В неистовых болях, в несносной тоске,
и днем мне и ночью не спится,
дышу я, как рыба на жарком песке,
на койке полярной больницы.

И вижу вдали — в полумгле голубой
над родиной тучи, на родине бой.

В огне золотые мои города,
поля мои дымом повиты,
от тихого Дона до невского льда
в громах не кончаются битвы.

И снова в атаку, штыками грозя,
червонные звезды проносят друзья.

Родные, с кем рос я, работал и жил,
заводы и станции строя,
с кем русых, веселых девчонок любил,
смеясь и страдая порою.

И мнится, что я за бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.

Кричу я, за строем бросаясь скорей:
— Я с вами, я с вами, ребята!
Я долго бежал от полярных морей...
Я друг ваш, а стану за брата...

Святое молчанье пред битвой храня,
бойцы, улыбаясь, встречают меня.

На каске звезда горяча, горяча...
От тяжести голову кружит,
железною ношей на тонких плечах
мое огневое оружие.

От боли шатаясь, с бойцами иду,
повязки, как цепи, срывая в бреду.

3

Боюсь я, что поздно свобода придет...
Растает на реках расколотый лед,
раскроют ворота и скажут: — Иди!
И счастье и слава твои впереди...

Приду я в Россию. Утихла гроза.
Навстречу мне женка прищурит глаза:
— Здорово, соколик! Здорово, мой свет!
А где ты, соколик, шатался сто лет?
Друзья твои прямо прошли сквозь войну
и кровью своей отстояли страну.
Им вечная слава, почет без конца,
а ты, как бродяга, стоишь у крыльца...

Обижусь на женку, как сыч, загрущу,
по старым квартирам друзей поищу.
— Ни за что, ни про что попал я в беду,
откройте, ребята, я еле бреду.
В груди пересохло, и в горле печет...
Но вижу в друзьях я большой недочет.
Растут незабудки на бровках могил.
А я вас, ребята, как братьев, любил.
До синих цветов припаду головой,
а мертвые спросят: — Зачем ты живой?
Ты, видно, в боях не стоял до конца,
что сердце свое уберег от свинца?
Стучит твое сердце набатом в груди,
оставь нас, товарищ... Прощай и иди!..