Борис Ручьев - Стихотворения и поэмы

3

Полярный ветер. Сопки голубые.
Тиха в снегах тайга. Текли года.
Друзья меня, возможно, позабыли,
но я не забывал их никогда.
Я вижу их в работе и в сраженьях,
идущих с честью по земле родной,
их красота душевным отраженьем
не гаснет ни на час передо мной.
И мне ли не грустить о них до боли
в пустыне, где глаза слепят снега,
где трудно жить собратом поневоле
для всех сынков и пасынков врага.
В одном бараке видеть их с собою,
помочь по-братски, забывая все,
своим кайлом в нетронутом забое
на ужин заработать им хлеб-соль.
Последней папиросою делиться,
своим теплом спасать от зимних стуж
и, видя их улыбчивые лица,
знать все узлы змеиных длинных душ.
Как мертвецы, без чести, без опаски,
считая адской пыткой черный труд,
со всех своих страстей теряя маски,
здесь юности ничьей не берегут.
Здесь каждый вечер, расслабляя плечи,
гася сиянье глаз и свежесть лиц,
как ржа, травило душу человечью
звериное безверие убийц.
Ни памятью, ни жаждой, ни мечтою
не зная ни к чему людской любви,
они плевали на мое святое,
на все, чем жизнь текла в моей крови.
Они грозили: — Сдохнешь с нами рядом.
Забудь свободу. Будь как битый зверь.
Ни родине, ни матери, ни братьям
ты, нашей метой меченный, не верь!
Как против хвори, жутче, чем холера,
всю кровь мою бросала к сердцу вдруг
рабочая неистовая вера
во всё, что сам я строил парой рук.
А руки знали: есть на свете первый
мой город без крестов и без икон,
есть дом родимый, есть мой символ веры —
родным народом писанный закон.
Его кляли убийцы и бандиты,
срамили воры в страхе и тоске.
Но я дышал той верой, даже битый,
живя средь них, как ершик на песке.
Вот здесь пришлось мне с юностью проститься
и в первый раз со зрелостью бойца,
не раз и два, а двадцать раз и тридцать
вновь пережить, продумав до конца,
труды и муки, радости и встречи,
всей жизни каждый шаг и каждый миг
и в памяти горящие, как свечи,
страницы мудрых и любимых книг.
Здесь довелось мне, гневным и усталым,
душевной правдой разум окрыля,
хоть раз весь мир в своем увидеть, в малом,
как видел Ленин, спящий у Кремля;
въявь слышать шаг врага, и вдох, и выдох,
узнать его ходы, засады, стан,
и таинства боев прямых и скрытых,
и души близких и далеких стран;
всему найти жестокую примету —
добру и яду, злобе и любви,
любому взгляду, теплому по цвету,
но холодок таящему в глуби.
И мне не жаль ни крови, ни покоя
за строгий возраст первой седины,
за счастье знать оружие такое,
которому и в сказках нет цены.
С ним яд не травит, горе не калечит,
огонь бессилен, стужа нипочем,
не страшно с ним идти врагам навстречу,
друзей надежных чувствуя плечом.
С ним год от году каждый взор яснее,
спокойней сердце, жилистей рука,
с ним человек в сто раз сильнее змея,
в сто раз бесстрашней лютого врага.

4

Не может быть, чтоб силою отгула
родных гудков, их вечного «Пора!»
по-матерински нас не притянула
к груди своей Магнитная гора.
И, как солдаты, после битв живые,
испытанные болью огневой,
пройдя все испытанья силовые,
мы возвратились в вечный город свой.
Великий город, непокорный бурям,
своим трудом построенный навек,
свой — без церквей, без кабаков, без тюрем,
без нищих, без бандитов, без калек.
Железный город. Богатырь на страже.
Работой дни и ночи занятой,
поднявшийся над всею злобой вражьей
стальной творимой вечно высотой.
Здесь, как огонь, сердца людские чисты
и крепостью похожи на руду.
Здесь мы всю жизнь живем как коммунисты,
по радостям, по чести, по труду...
На холоде ладони разогреем
в руках друзей — товарищей своих,
по всем цехам, забоям, батареям,
на всех углах площадок заводских.
И до утра не в силах распроститься,
смутив себя, присядем у стола,
дивясь тому, что детских снов жар-птица
когда-то нашей юностью была.
Спасибо ей за сказку в колыбели,
за первую изведанную страсть,
за то, что заставляла рваться к цели,
без страха заблудиться или пасть,
за то, что жаждой мучила немало,
лишала нас еды, терпенья, сна,
когда для взлета крыльев не хватало,
а улица казалась нам тесна.
Но не забудем пустоцвет во взгляде,
когда, глазами избегая тьмы,
мы гордо жили, в тень свою не глядя,
и только в муках прозревали мы.
И враз поймём, что мы совсем не дети,
и наши раны пот соленый жжет,
и не было, и нет жар-птиц на свете —
есть наша воля жить на полный взлет.
И мы — почти что веку одногодки —
про юность песни вечные споем,
за юность нашу выпьем доброй водки
в последний раз... И чарки разобьем.

Дни за днями ходим рядом
эстакадою литой
с нашим горем и отрадой,
с нашей Любкой золотой.

Отсмеялись, забывая,
что на горе нам дана
на четырнадцать товарищей
учетчица одна.

С нею — друга не отбреешь
словом, крепким сгоряча,
ни за что не пожалеешь
онемевшего плеча.

Поворачивайся, кабы
на безусых мужиков
дорогая (всё же баба)
не глядела вожаком.

Где уж нам уж до любови,
коли, губы не раскрыв,
улыбается любому,
вроде ласковой сестры,
синим глазом не разведав,
кто измучился любя...
...Отсмеялись за беседой,
отстрадали про себя.

Так по своему урону,
у обиды в поводу,
проморгали, проворонили мы
девичью беду.
Не заметили, как песней
да ухваткой плясовой
неизвестный нам ровесник
водит девку за собой,
будто клятвой отвечая,
самой лучшей, самой той,
августовскими ночами
перед звездочкой святой.

Дни зарницами летели,
август сказкой позади...
Вот осенние недели
и недельные дожди.
В эту пору смутным часом
подошла в ночи одна.
Постояла, постучала
в стекла нашего окна.
Отворили, привечали,
словно время нипочем,
поздоровалась печально,
не спросила ни о чем.
Мы молчали. Было тихо.
И никто спросить не мог:
— Что за горе, что за лихо,
синеглазый огонек?..
Не почуяли, не знали
неразгаданную боль,
что окончилась слезами
злая девичья любовь.
И, как будто ради смеха,
всей судьбе наперекор,
сам любимый вдруг уехал
от любви своей, как вор.

Дни снежинками летели,
ветром путались в ногах...
Вот февральские метели,
перелетные снега.
Каждый день и каждый месяц
эстакадою литой,
как всегда, ходили вместе
с нашей Любкой золотой.
В холоду поземок вьюжных,
втихомолку, как могли,
пуще камушка-жемчужины
девчонку берегли.
По особенной поруке,
оградив ее собой,
всю работу в наши руки
брали мы наперебой.
Только где-то днем недальним,
не спросив самой пока,
поневоле загадали
день прощального гудка.
Мы же знали, скоро-скоро,
по причине горевой
Любка бросит горный город —
город славы мировой.
И на родине равнинной
с материнской долей мук
склонит голову повинную
в родительском дому.
И потянутся недели
надоедливым житьем
у высокой колыбели
над оплаканным дитем.
Нас припомнит ненароком
на работе заводской...
...Ночь за дверью, сон у окон,
губы скованы тоской.