Семен Липкин - Большая книга стихов

Какое счастье, если за основу
Судьбы возьмешь концлагерь или гетто!

Закат. Замолк черкизовский базар.
Ты на скамье сидишь, а за спиною
Хрущевский кооперативный дом,
Где ты с женою бедно обитаешь
В двухкомнатной квартирке. Под скамьей
Устроилась собака. Мальчуган,
Лет, может быть, двенадцати, весьма
Серьезный и опрятный, нежно
Щекочет прутиком собаку. Смотрит
С огромным уваженьем, с любопытством
Его ровесница на это действо.
Мила, но некрасива, голонога.
Собака вылезает на песок.
Она коричнева, а ноги желты.

Тут возникает новое лицо,
И тоже лет двенадцати. Прелестна
Какой-то ранней прелестью восточной,
И это знает. Не сказав ни слова
Приятелям и завладев собакой,
Ей что-то шепчет. Гладит. Голоногой
Соперница опасна. Раздается
С раскрытого окна на этаже
Четвертом полупьяный, но беззлобный
Привет: "Жиды, пора вам в Израиль".

По матери и по отцу ты русский,
Но здесь живет и отчим твой Гантмахер,
Он председатель кооператива.
Отец расстрелян, мать в мордовской ссылке
С Гантмахером сошлась, таким же ссыльным.

И ты потом с женой своей сошелся,
Когда ее привез в Москву из Лодзи
Спаситель-партизан, а ты досрочно
Из лагеря вернулся в институт
На третий курс, — она была на первом.

Две пенсии, на жизнь почти хватает,
Библиотека рядом, счастье рядом,
Поскольку за основу ты берешь
Концлагерь или гетто.

Братоубийца первый был
Эдемской глины внуком. Неужели,
Кусочек яблока отведав, Ева
Кровь Каина бездумно отравила
Двуногою жестокостью? У зверя
Отсутствует жестокость: пропитанья
Он ищет и того съедает, кто
Слабей, к нему не чувствуя вражды.

Напоминаю: Каин, как велит
Пятидесятницы обычай,
Часть урожая Богу преподнес,
Но Бог, всеведаюший Бог,
Злодея дар не принял. Каин
Почувствовал в отвергнутом дареньи
Свою бездарность — и ожесточился:
Он был ничтожен, и жестокость эта
Есть следствие ничтожества его.
А тот, кто любит Бога, не ничтожен,
Не просит он, когда приносит.

Кусочек яблока отведав, Ева
Потомка праха райского бездумно
Жестокостью наполнила. Мы злы,
Мы хуже, мы глупее зверя.
Прости и помоги нам, Боже.

Куда звонить? Конечно, в сад,
Где те же яблоки висят,
Что в тот злосчастный день висели,
Но там и телефона нет,
И никакого звона нет,
И нет печали и веселий.

А он спокойный, не больной,
Оттуда говорит со мной.
Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,
А мы бедны, мы босиком
Идем на ближний пляж вдвоем.
Звенит трамвай, пылает лето.

Ночь негаданно надвинулась,
Горсти вышвырнув монет,
Наземь небо опрокинулось
Тяжкой роскошью планет.

В этом мнимом разрушении
Галактических светил
Я увидел разрешение
Противостоящих сил.

День в потемках не заблудится,
Приближается мета,
Все, о чем мечтали, сбудется,
Но разумна ли мечта?

Не окажется ль блаженнее
Жизнь в размахе, на износ,
В неприкаянном кружении
Жалких пиршеств, тайных слез?

Подошла толпа к подножью
Неба Украины,
Увидала Матерь Божью
Над купой раины.

Всех с улыбкою живою
С печалью ласкает,
У нее над головою
Тонкий нимб сверкает.

В платье огненного цвета
Родная одета,
Вся она — источник света,
Вся — источник света.

Этот свет не свет известный
Утром, на закате,
А земной он и небесный
Вестник благодати.

Электричеством рожденный
Свет горит иначе,
Этот — жалостью зажженный,
Нежный и горячий.

Если жить с долготерпеньем,
Все горе минует,
И толпа себя с моленьем
Крестом знаменует.

И стоит поближе к Польше,
Крепко держит веру,
Удивляется все больше
Милиционеру.

Он сорвал с себя погоны,
Сбросил гимнастерку
И пошел, преображенный,
Взобрался на горку

И упал перед явленьем
Матери Божьей
С бессловесным тем моленьем,
Что всех слов дороже.

Полуночный пляж. Немного пловцов.
На торжище женское тело нагое.
Уехать скорей в обитель отцов,
Увидеть другое, увидеть другое:

Сады на холмах. Два камня седых.
Молчащая мельница Монтефиоре.
Внезапна заря, внезапна, как стих,
Родившийся с низменным разумом в споре.

Проснулся наш дом — Спокойный Приют,
И купол мечети блестит против окон.
Два облачка, слившись, сливаются в жгут,
Как будто хасида курчавится локон.

Созрел виноград. Тучнеют поля.
Овечек стригут — осыпается волос.
Цветы на земле, ждет песни земля,
И вот уже слышится горлицы голос.

Повечерья абхазского
Помню тоненький звон,
И листвой осенен
Эвкалиптовый сон.

Помню воздуха ласковый
Виноградный настой
И луны молодой
Ноготок золотой.

Помню вешнюю раннюю
Соловьиную трель,
И губами апрель
Зажимает свирель.

Помню старцев собрание
Тонкостанных, седых,
Прозвенел и затих
Диоскуровский стих.

На волю вышло крепостное слово,
Воров и нищих утвердился быт,
Но не видать Желябова второго,
Генсек-Освободитель не убит.

Священствуют доносчик и развратник,
Но с грустью мудрой смотрит доброта
И рая многоопытный привратник
Пред грешниками не закрыл врата.

На стройке вавилонской башни спорят,
Но на полях безумия войны
Никто из них другого не поборет:
Любовью будут все побеждены.

Покуда зло не возродится снова,
Оно — основа царствия земного.

Какой тяжелый мрак, он давит, как чугунный,
И звездочки тяжка сургучная печать,
И странно говорит стихом Жуковский юный:
"С каким весельем я буду умирать".

Завидую ему: знал, что и за могилой
Он снова будет жить среди верховных сил,
Где собеседники — то ангел шестикрылый,
То маленькая та, которую любил.

Там слава не нужна, там нет садов Белева,
Там петербургские не блещут острова,
Но Пушкина и там пророчествует слово
И тень ученика убитого жива.