Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

Вы тоже не раз замечали,
Есть как бы опушка у сна?
Уж брезжут какие-то дали,
Ясней очертания стали,
Темь стала прозрачна, нежна..

Редеет дремота, но где-то
Еще сновиденья видны,
Вы ловите смысл их, ответы,
Но блески сознанья, как светы
Крадутся, ложатся на сны.

Вы чуете, вот заиграют,
Ворвутся, как песни, лучи,
Но всё еще сказки витают
И женщины снов моих тают
На самой опушке в ночи…

Откинусь. Строги и важны молчащие
И книги и бюсты-мыслители.
Как славно… Лампы, страницы шуршащие
И тишь монастырской обители.

Я вижу милые лица читающих,
Серьезные, скромные, дельные,
И слышу шепоты: «стон голодающих»,
«Лассаль» и «исканья бесцельные».

Я странную женщину знаю.
Душа ее – это мое:
Я тайны ее понимаю,
Лишь только взгляну на нее.

Она несомненно прекрасна,
Но кто ж получил ее «да»?
И все говорят, что несчастна,
И очень она уж горда,

Что всё ее горе от скуки,
Что просто она холодна,
Но любят ее, ее руки,
Духи ее trefle-incarnat.

Но знаю я то, что в ней скверно
И чем она так хороша:
Душа ее страшно безмерна,
Такая большая душа…

И этой душой она смело
Всю жизнь, сразу всю, обняла,
А после в себя поглядела
И там уж души не нашла.

В знакомой, привычной печали,
Один, он давно уже жил.
Над ним подшутили: сказали,
Что кто-то к нему приходил.

«Какая-то барышня были.
Ушли, не сказав ничего»…
Он думает… Нет, позабыли
Знакомые адрес его.

Но что-то вдруг в нем загорелось,
Мечтая, он странно стал ждать…
Как жалко! Быть может, хотелось
Кого-то ему приласкать…

Могилу раннею весною
Я – вольный, грустный, сам не свой,
Нашел, бредя глухой, лесною,
Давно заросшею тропой.
И на плите, склонясь лениво,
С трудом я разобрал едва
На ней зарубленные криво,
Почти что стертые слова:
«Раб Божий Варлаам, смиренный схимонах,
Благочестивейший в сынах пустынножитель.
В двадцать втором году, в младенческих летах,
По воле Господа вступил в сию обитель.
Подвижничал в трудах, посте и послушании,
До старости радея неустанно.
Семнадцать лет пребыл отшельником в молчании
На острове Святого Иоанна».
Я часто после, как влюбленный,
Любил к плите той приходить,
Мечтать, как жил здесь погребенный,
И думать, как же надо жить…

Внучка! Кинь в камин полено!
Мерзнет дряхлая спина.
Сядь-ка к деду на колено,
Что ты, милая, грустна?
Эх, в твои года, бывало,
Грусть ко мне не западала.
И с чего бы? Знай, салазки,
Барабаны да коньки…
Вот раздолье! Шутки, пляски…
Ушибусь я – мама глазки
Поцелует: пустяки.

Не вертись, голубка, слишком:
Трудно деду-старику…
Вырос, внучка, я и книжкам
Дал вскружить себе башку.
Жили мы в крутую пору,
Сколько жару было, спору…
Хоть и были безбороды,
Все мы были смельчаки…
Чернышевский! Бокль! Свободы!
Отсидел в тюрьме я годы…
Впрочем, это – пустяки.

Я с тюрьмы не изменился,
Да разбила жизнь мечты.
Я взгрустнул, да вдруг влюбился
В попрыгунью, вот как ты.
Не бывать лукавей, краше
И нежней моей Наташи…
Как я плакал, как смеялся…
Дни и ночи, ночи – дни,
С нею я не расставался,
А потом… потом стрелялся…
Впрочем, это пустяки.

Внучка! Надо баловнице
Седину мне растрепать!
Ну, тогда еще, в больнице,
Помню, много стал читать.
Года три я так учился…
Тут уж в Канта я влюбился.
Сколько знали мук, печали
Одиночества мои…
Что за крылья вырастали!
Сам писал… да не читали…
Впрочем, это пустяки.

Стал скучать, скитаться всюду,
Много видел разных стран…
Никогда не позабуду
Рим, Венецию, Милан…
Помню, страстный, дикий, хмурый,
Жил я лишь архитектурой.
Вместе с готикой сурово
В высь летели сны мои…
А Севилья, а Кордова!
Деньги прожил… Право слово,
Деньги вздор и пустяки.

Нет, не спрячешь! Я заметил!
Дай-ка трубочку мою.
Так… Вернувшись, бабку встретил
Я покойную твою.
Как она была красива…
Как печальна, как правдива…
Ты, мой друг, ее не знала;
Годы жизни коротки
Были Анины… Хворала…
Бедность нас тогда терзала…
Впрочем, это пустяки.

А потом один. Трудился,
Только дочкой и дышал…
Я с ней плакал, с ней молился,
Книги с ней перечитал.
Молодежь к нам приходила,
Дочь студента полюбила…
Ох, была она упряма,
Всё не слушалась она.
И опять случилась драма,
Умерла в Якутске мама…
Внучка, спишь ты? Внучка, а?

Глубокой осенью я в парке,
Шуршавшем павшею листвой,
Бродил без цели. Странно-яркий
С земли я поднял лист сухой.

Смотрел я долго. Он послушно
Лежал в руке, спокоен, чист…
Прелестный, тонкий, равнодушный,
Усталый, яркий, мертвый лист.

И чуждый всем, он мне казался,
Таким понятным, и без сил
К нему припал я и ласкался,
Как к той, которую любил.

Я с нею об очень серьезном
Подолгу любил говорить,
О жизни, о будущем грозном,
Как надо, не надо как жить.

И мне доставалося больно,
Что я-де живу низачем.
Я раз улыбнулся невольно:
«А сами живете вы чем?»

Она мне так тихо сказала:
«Я вас никуда не зову.
Живу я своим – это мало…
Своим, но хорошим живу».

Сказав это, девочка сжалась,
Поникла, замолкла, грустна…
Я понял, она извинялась,
Что не героиня она!

Есть у «свободы» бродяги,
Вечные бури жиды…
Полные хмурой отваги,
Длинноволосы, седы,
С юным огнем упований,
С лозунгом на языке,
В помнящем много собраний
Стертом, глухом сюртуке,
С заматерелою болью
Рыщут они по подполью.

Их не разнежит природа,
Женщина не обоймет;
Речь их – «сознанье народа»,
Вечно «народ» и «народ»…
Вечно пуки прокламаций
В пазухе прячут своей,
В черной толпе демонстраций
Слышен призыв их речей…
В мысли их – время восстанья,
Жизнь их – тюрьма и скитанья.