Леонид Аронзон - Избранное

Кто стоит перед плотиной,
тот стоит с прекрасной миной:
рои брызг и быстрых радуг
низвергают водопады.
На другом берегу листвы, — нет! на другом берегу реки, в ее листве я заметил ящерицу:
что это была за встреча! —
Софья Мелвилл
Софья Рита
Софья Михнов
Софья Галецкий
Софья Данте
Софья Господь Бог!
Пустые озера весов взвешивали миры и были в равновесии.

(Партита № 6
партита № 6
номер шесть
номершесть номершесть
номершестьномершестьномершесть)
или вырыть дыру в небе.
Многократное и упорное: не то, не то, не то, не то
Многократное и упорное: то, то, то, то, то, то, то, то
Смолчал: ужели я — не он?
Ужаснулся:
суров рождения закон:
и он не я, и я не он!
Лицо на нем такое, как будто он пьет им самую первую воду.
Его рукой —
немногие красавицы могли бы сравниться с ней! —
я гладил всё, как дворецкий, выкрикивая имя каждого:
гладил по голове: сердце чьей-то дочери, свое старое, засушенное между страниц стихотворение, —
голову приятеля, голову приятеля, голову приятеля.
Буквально надо всем можно было разрыдаться.
Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.
Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.
Уже не говорили — передавали друг другу одни и те же цветы, иногда брали маски с той или иной гримасой, или просто указывали на ту или иную, чтобы не затруднять себя мимикой.
Но вырвать из цветка цветок
кто из беседующих мог?
И я понял, что нельзя при дереве читать стихи
и дерево при стихах,
и дерево при стихах,
и дерево при стихах.

Если б не был он, то где бы
был его счастливый разум?
Но возможно, он и не был —
просто умер он не сразу.

И если был он где, то возле
своего сидел кургана,
где пучеглазые стрекозы
ему читали из Корана.

И где помешанный на нежном,
он шел туда, ломая сучья,
где был беседой длинной между
живую кровь любивших чукчей.

И там, где маской Арлекина
заря являлася в тумане,
он там, где не был, — всё покинул.
И умер сам, к чему рыданья?

И умер сам, к чему рыданья?
В его костях змеятся змеи,
и потому никто не смеет
его почтить засмертной данью.

Меч о меч ——— звук.
Дерево о дерево —— звук.
Молчание о молчание — звук.
Вот двое юношей бородоносцев.
Вот двое юношей думоносцев.
Вот юмор Господа Бога — закись азота!
И я восхитился ему стихотворением:
— Не куст передо мной, а храм КУСТА В СНЕГУ,
и пошел по улице, как канатоходец по канату,
и я забыл, что я забыл,
и я забыл, что я забыл.

Два фаллические стража
по бокам большой залупы —
то Мечети пестрый купол
в дымке длинного пейзажа.
Черный воин в медном шлеме —
так мне виден Исаакий,
и повсюду вздохи, шелест,
будто рядом где-то маки.

Вот стрекоза звуколетит.
И всё летящее летит.
И всё звучащее звучит.

ВСЮДУ бабочка летит
неба бабочка летит
славы бабочка летит
Михнова бабочка летит
мыслью бабочка летит
звуком бабочка летит
в виде бабочки летит
верхом на бабочке летит
на фоне бабочки летит
на крыльях бабочки летит
НА НЕБЕ БАБОЧКА СИДИТ

А я становился то тем, то этим, то тем, то этим,
чтоб меня заметили,
но кто увидит чужой сон?
Я вышел на снег и узнал то, что люди узнают только после их смерти, и улыбнулся улыбкой внутри другой:

КАКОЕ НЕБО! СВЕТ КАКОЙ!

Уже в спокойном умиленьи
смотрю на то, что я живу.
Пред каждой тварью на колени
я встану в мокрую траву.
Я эту ночь продлю стихами,
что врут, как ночью соловей.
Есть благость в музыке, в дыханьи,
В печали, в милости твоей.
Мне все доступны наслажденья,
Коль всё, что есть вокруг — они.
Высоким бессловесным пеньем
приходят, возвращаясь, дни.

Отражая в Иордане
непонятный людям танец,
душа летает мертвеца.
Теперь покойник — иностранец:
кусок спины, кусок лица.
Душа цела. Душа бойца
нас вопрошает: «Изральтяне,
кто отомстит меня, юнца?»
«Я, — отвечаем мы, — за нами,
за нами — мы. Нам нет конца,
на сыновьях лицо отца,
и впереди нас только знамя
с небес смотрящего Творца,
и знамя это — небеса!».

Здесь ли я? Но Бог мой рядом,
и мне сказать ему легко—
— О, как прекрасна неоглядность
и одиночество всего!

Куда бы время ни текло —
мне все равно. Я вижу радость,
но в том, что мне ее не надо,
мне даже сниться тяжело.

Однако, только рассвело,
люблю поднять я веко ока,
чтобы на Вас, мой друг, на Бога
смотреть и думать оттого:
— Кто мне наступит на крыло,
когда я под твоей опекой?

Сквозь форточку — мороз и ночь.
Смотрю туда, в нору.
А ты, моя жена и дочь
сидишь, не пряча грудь.

Сидишь в счастливой красоте,
сидишь, как в те века,
когда свободная от тел
было твоя тоска.

Вне всякой плоти, без оков
была твоя печаль,
и ей не надо было слов —
была сплошная даль.

И в этой утренней дали,
как некий чудный сад,
уже маячили земли
хребты и небеса.

И ты была растворена
в пространстве мировом,
еще не пенилась волна,
и ты была кругом.

Крылатый зверь тобой дышал
и пил тебя в реке,
и ты была так хороша,
когда была никем.

И, видно, с тех еще времен,
еще с печали той,
в тебе остался некий стон
и тело с красотой.

И потому, закрыв нору,
иду на свой диван,
где ты сидишь, не пряча грудь
и весь другой дурман.

Красавица, богиня, ангел мой,
исток и устье всех моих раздумий,
ты летом мне ручей, ты мне огонь зимой,
я счастлив от того, что я не умер
до той весны, когда моим глазам
предстала ты внезапной красотою.
Я знал тебя блудницей и святою,
любя всё то, что я в тебе узнал.
Я б жить хотел не завтра, а вчера,
чтоб время то, что нам с тобой осталось,
жизнь пятилась до нашего начала,
а хватит лет, еще б свернула раз.
Но раз мы дальше будем жить вперед,
а будущее — дикая пустыня,
ты в ней оазис, что меня спасет,
красавица моя, моя богиня.

То потрепещет, то ничуть…
Смерть бабочки? Свечное пламя?
Горячий воск бежит ручьями
по всей руке и по плечу.
Подняв над памятью свечу,
лечу, лечу верхом на даме.
(Какая бабочка вы сами!)
Чтобы увидеть смерть, лечу.
Потом она летит на мне,
а я дорогу освещаю.
Какая грудь на ней большая!
Как тихо в темной тишине!
А всюду так же, как в душе:
еще не август, но уже.