Леонид Аронзон - Избранное

Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз как никогда.
Нет в прекрасном перерыва,
отвернуться б, но куда?

Оттого, что он речной,
ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади —
всё, что есть, — передо мной/

В двух шагах за тобою рассвет.
Ты стоишь вдоль прекрасного сада.
Я смотрю — но прекрасного нет,
только тихо и радостно рядом.

Только осень разбросила сеть,
ловит души для райской альковни,
Дай нам Бог в этот миг умереть,
и, дай Бог, ничего не запомнив.

Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!

Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.

Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана. Видит бог,
чтоб застрелиться тут не надо ничего.

Все осознай: и ночь, и смерть, и август.
В них твой портрет, портрет осенних окон,
ты вправлена в дожди, ты темный дождь, ты влага
ночных полей, где только одиноко
маячит столб вдали.
О ангел, слышишь —
вот исповедь земли,
вот повесть страха,
вот воздух осени, которым дышишь,
сырой травы величие и запах.
Здесь твой ночлег и мой неслышный шаг,
так оглянись назад перед полетом,
лети, ликуй и, осенью дыша,
гаси крылом крутые повороты
созвездий августа, пытаясь обогнать
саму себя печалью непомерной.
Вот тени птиц над озером люцерны,
и вот всю ночь уходят облака,
всю эту ночь уходят, оставляя
луну пустую, длинную луну,
и только столб, и только птичья стая,
и только ты,
и тянутся ко сну
цветы ночные.
Замирает сад
цветов и трав.
Я узнаю начало: ты — темный сад,
ты — дождь, ты — листопад,
лети, ликуй, кружись, моя случайность!

Все осознай: послезакатный сумрак, и тень его,
как стыд печальных лет,
пока не заперт
в памяти сумбурной
засмертный день, мой старый пистолет.

Неизличимо гибнут числа,
пока бессилие мое
живет с возлюбленной семьей,
ночами одержимо мысля.
Как госпитальный коридор,
в потемках тянутся предместья,
сродни которым ужас лестниц,
как взморьем разреженный бор.

Я под свечой пишу, читаю,
покуда пухлый мотылек
свечи изглоданный цветок
по кругу рваному мотает.
Кто пишет в полночь Рождества?
Пружинящий по скату лыжник?
Слепец, стучащий о булыжник?
Беглец, не помнящий родства?

Един над нами бог и потолок,
метаморфозы года и природы,
я отыщу смиренный уголок
в своей душе для крохотной свободы,
скворешник свой. По-зимнему один
я проживу, как будто в карантине,
как зверь на отрывающейся льдине,
твердя себе, что мир для всех един.

Канатоходец, ветренник, летун,
мимо органной жести водостока,
скользя по гололедице, найду
твое окно, и выброшу из окон
во след тебе толпу таких же лиц:
канатоходцев, юношей, девиц.
Убью твою любовницу. Вот нож.
О страшный сон Иеронима Босха
О запах разрывающихся кож,
твоей любви, цветов твоих и воска.

А фонари, как чьи-то души, рябь
моей души тревожат и пугают,
я не найду, но нечего терять,
река моя, пустынница нагая,
пророет ход подземный и уйдет
к другой реке холодной и пустынной,
и устья бесконечный поворот
для каждого покажется единым.

За голосом твоим, по следу твоему,
за голосом, как за предназначеньем,
вдоль фонарей. Там улица в дыму
холодного и тихого свеченья.

Вот лестница! Укройся здесь. В словах.
Ступая на разорванные плиты,
ты — узница, ты — требуешь защиты,
но ты мертва, и тень твоя мертва.

Тянулась ночь. Так тянут за собой.
Куда-нибудь. Так вытянуты ливни.
Как хороша ты, господи, как дивна!

Вот дым качает месяц голубой.
Изломан март, и тянется трава,
где улица, как тень твоя, мертва.

Троллейбусы уходят в темноту,
дрожат дворцы, опущенные в воду,
и прирастают крыльями ко льду
по-птичьему раскинутые своды.

Опять ты здесь, безумец и летун,
опять за ночь ты платишь чистоганом,
и, словно мышь, накрытая стаканом,
ты мечешься на каменном мосту.

Всё — лжелюбовь: мгновенности реки,
твои глаза, закрытые ладонью,
и всплеск твоей опущенной руки.

Нас всё равно когда-нибудь догонят.
Нас приведут и спросят в темноту:
зачем в ту ночь стояли на мосту?

Еще зима. Припомнить, так меня
в поэты посвящали не потери:
ночных теней неслышная возня
от улицы протянутая к двери.

Полно теней. Так бело за окном,
как обморок от самоисступленья,
твои шаги, прибитые к ступеням,
твою печаль отпразднуем вином.

Так душен снег. Уходят облака
одно в другом, за дикие ограды.
О эта ночь сплошного снегопада!
Так оторвись от тихого стекла!

Троллейбусы уходят дребезжа.
Вот комната, а вдруг она — душа?

И Мышкин по бульвару семенит,
сечется дождик будто не к добру.
Я отщепенец, выкидыш семьи
тащусь за ним в какой-то Петербург.

Стекают капли вниз по позвонкам,
я подсмотрю за ним, как я умру,
Скажите, князь, к какому часу зван
ваш милый дар, куда вы поутру.

Ваш милый дар, похожий на шлепок.
О, как каналы трутся вам о бок,
когда один на улочках кривых
вы тащите щемящий узелок.