Эльдар Рязанов - Музыка жизни (стихотворения)

Когда несутся тучи быстро,
безбожно голова болит
и желчи целая канистра
во мне играет и бурлит.

А если ветер засквозит,
то тут как тут радикулит.
Иль даже воспаленье легких.
Жизнь, прямо скажем, не из легких!

Зима! И снег валит, как каша,
грудь разрывает гулкий кашель,
боль в горле и течет из носа.
А усиление жары
приводит, виноват, к поносу
и усилению хандры.

Приходит атмосферный фронт,
и сразу в сердце дискомфорт.
Но вот прекрасная погода —
так отравленье кислородом.

А если налетит вдруг смерч?
Неужто рифмовать мне «смерть»?

С такой природою ужасной
жить глупо, вредно и опасно.
И от погоды нету жизни!
А может, дело в организме?

Живем мы на износ,
хоть нас никто не просит.
Не знаю, кто из нас
скорей другого бросит.

Уйдет в последний сон
и больше не вернется…
Кто выиграет: он
иль та, что остается?

Иль станет лучше той,
что первою истает?
Что там за той чертой,
пока никто не знает.

Рулетки кончен бег,
и в проигрыше оба:
и кто исчез навек,
и кто стоит у гроба.

Рабочая лошадь не пишет стихов,
не пишет, а пашет и возит.
И ей, прямо скажем, не до пустяков
в труде, и еде, и навозе.

Работа, известно, удел дураков,
и лошадь ишачит до дури,
до грыжи, до крови и до синяков,
до соли и пота на шкуре.

Рабочая лошадь – увы! – не поет,
ну, нет музыкального слуха.
Случается, лошадь чудовищно пьет,
в себя заливая сивуху.

Рабочая лошадь идет на метро,
к трамваю бредет еле-еле.
Вчерашнее пойло сжигает нутро,
глаза бы на мир не глядели.

Понурая лошадь кряхтит в поводу,
крикливый возница у всех на виду
ее погоняет вожжами
и лживыми в ласке словами.
Так тащится эта коняга,
она, во всех смыслах, бедняга.

Здоровьем своим лошадиным
за жизнь заплативши сполна,
с доверчивым глазом, наивным,
проходит в оглоблях она.
Стареет, и слепнет, и глохнет,
покуда совсем не издохнет.

Рабочая лошадь не пишет стихов,
здесь нет никакого сомненья.
И ей не до песен, не до пустяков.
А эти стихи – исключенье!

Почти обшарен шар земной,
хотя не до конца изучен.
Но что мне мир, коль сам собой
я недоволен и измучен.

Не смерил всех своих глубин,
во мне немало белых пятен.
Пускай я дожил до седин,
но не во всем себе понятен.

Стараюсь жить я по уму,
заверить, что благоразумен.
Но мне-то ясно самому,
что я – увы! – непредсказуем.

У расписания в плену
я следую привычным рейсом.
Вдруг неожиданно взбрыкну —
поеду поперек по рельсам.

Нормальный, вроде, не чудной,
и знаю правила вожденья.
Но вот я левой стороной
прусь против встречного движенья.

Корят и гладят по плечу,
чтоб поведение исправил.
Да я и сам-то не хочу
быть исключением из правил.

Я обещания даю,
я соглашаюсь, соглашаюсь:
мол, изменюсь, пойду в строю!
Но – бац! – и я опять срываюсь.

Вроде бы люди умирают не сразу.
Смерть – многоточие в большом
предложении.
Кажется, это – предпоследняя фаза,
когда угасают тепло и свечение.

Мы знаем, что и звезды не сразу меркнут,
свет их доходит, но с большим опозданием.
Давно нет планеты, а луч ее мерный
всё к нам пробивается сквозь мироздание.

Но после смерти лишь отдельные люди
продолжают светить, согревают приветно…
Как мало, как мало, как мало иллюзий!
Как горько, как скорбно и как беспросветно!

Пора поставить всё на место,
вернуть первоначальный смысл
всем тем понятиям известным,
кои наш век перекосил.

Теперь не я кино снимаю,
меня снимает новый фильм.
Не я машиной управляю,
а мною мой автомобиль.

Меня читает эта книжка,
в меня уставился пейзаж.
Теперь не мне, а смерти крышка!
Да, да… оставьте скепсис ваш.

Еда меня вконец сжирает,
схожу на нет, судьбу кляня.
Меня и деньгам не хватает!
Короче, жизнь живет меня.

Ну какая же это заслуга —
спрятать душу свою под замок
оттого, что ты сверзился с круга,
изнывать от тоски и недуга,
слушать, как надрывается вьюга,
упиваясь, что ты одинок.

Ну какое же это подспорье,
что ты доступ друзьям перекрыл,
что ты пестуешь горюшко-гope,
проживаешь в обиде и вздоре?
Ты, как крест на глухом косогоре,
под которым себя схоронил.

Ну какая же это отрада —
не дождавшись финала парада,
разломаться, сойти, уступить?
Годы – горе, а мысли – отрава…
Но на то и мужская отвага,
чтоб с улыбкой навек уходить.

Я, к сожаленью, в чем-то недоразвит,
возможно, даже кое в чем дебил.
Жизнь хороша в своем многообразье,
а я свою донельзя обеднил.

Я не скользил на быстрых водных лыжах,
на дельтаплане в небе не парил,
и если рассмотреть меня поближе,
то очень многих я не долюбил.

Не сумасбродствовал, не колобродил,
вокруг Европы не ходил в круиз,
не плавал я на волжском пароходе
и паруса не ставил в летний бриз.

Я отдыхал лишь для того, чтоб выжить,
набраться сил для будущих затей.
Как на курортах много разных выжиг,
как я завидовал их легкой пустоте!

Увы, субъект не светский, а домашний,
томлюсь среди премьерной толчеи,
и я не завсегдатай вернисажный —
все это тоже слабости мои.

Нет времени ходить по ресторанам,
хоть мне приятны шутки, болтовня.
А посидеть с друзьями над стаканом
несбыточная радость для меня.

Работа – крест, анафема, проклятье.
Она, как ржа, что разъедает сталь.
Меня угробил собственный характер…
Как я распорядился жизнью – жаль!

И это всё не поза, не кокетство,
от идиотства оторопь берет,
я получил шикарное наследство
и промотал его наоборот…

Ты, как дом с пооблезшим фасадом,
с потускневшими окнами глаз.
Неказист с новостройками рядом,
что витринно блестят напоказ.

У тебя с чердаком не все ладно —
паутина там, рухлядь и хлам.
Стало делать уборку накладно,
а ремонт – это жуть и бедлам.

Между тем перекрытья подгнили,
кое-где отложения пыли,
коридоры, углы и чуланы
населяют – увы! – тараканы.