Эльдар Рязанов - О бедном гусаре замолвите слово

«Это произошло лет сто, а может, и двести назад, так что очевидцев, скорее всего, не осталось… Поэтому никто не сможет упрекнуть нас в недостоверности» – эти слова принадлежали режиссеру, который на ходу давал интервью.

На съемочной площадке, как говорится, «смешались в кучу кони, люди»: шла подготовка к съемкам костюмного фильма. Гример наклеивал актеру лихие гусарские усы. Костюмеры наряжали массовку в одежду горожан давно ушедшего времени. Консультант показывал, как гусары поили из кивера коней. На площадке, окруженный лошадьми, осветительными приборами, тонвагенами и лихтвагенами, стоял вертолет. К нему, заканчивая интервью, направлялся режиссер.

«История, которую мы хотим показать, не опирается на подлинные исторические факты. Она настолько недостоверна, что в нее нельзя не поверить».

Взревели винты. Вздыбились лошади. Гусары схватились за кивера, не давая порывам ветра унести их. Вертолет взмыл в воздух… Остались позади залитые солнцем белые кварталы новостроек. Вертолет пролетал над великолепными пейзажами: реки, перелески, озера, поля. Полилась ностальгическая русская мелодия. Она как бы уводила нас из сегодняшних дней в давно минувшие. И вот перед нашим взором возникли снятые с высоты птичьего полета старинные дворцы, парки и замки. Кусково и Петродворец, Архангельское и Павловск, Марфино и Царское Село.

Продолжает звучать г о л о с з а к а д р о м:

«Эта история приключилась в то замечательное время, когда мужчины владели шпагой лучше, чем грамотой, и шли бесстрашно не только в бой, но и под венец; когда женщины умели ценить бескорыстную любовь и вознаграждали ее приданым; когда наряды были такими красивыми, а фигуры такими стройными, что первое было не стыдно надевать на второе.

Это было время, когда царь обожал свой народ, а народ платил ему тем же и еще многим другим.

Это было время, когда лучшие умы России мыслили, но молчали, поскольку им затыкали рты, а худшие говорили, хотя, между прочим, могли бы и помолчать…

Впрочем, может быть, все было и не совсем так. Если вдуматься, эта история – сказка, слегка приукрашенная правдой, если не вдумываться, – тем более…».

По проселочной дороге ехала снятая с вертолета черная карета, запряженная четверкой. Ее сопровождали два конных жандарма.

Г о л о с з а к а д р о м:

«Извините, что мы начинаем нашу комедию с эпизода, несколько непривычного для веселого жанра. Дело в том, что узника, которого везут в этой карете, решили отправить на тот свет».

Из остановившейся кареты двое жандармов вывели человека со связанными руками и черной повязкой на глазах. Жертва, как и полагалось для столь торжественного случая, была одета весьма эффектно: белая батистовая рубашка с кружевной оторочкой, распахнутая на груди, черные бархатные штаны и до блеска начищенные тюремным надзирателем сапоги.

Приговоренного подвели к крутому обрыву над рекой, на другом берегу которой в дымке утреннего тумана вырисовывался силуэт спящего русского городка…

Поручик приказал пятерым солдатам занять места, а священник подошел к приговоренному с протянутым для последнего поцелуя крестом. Однако смертник демонстративно отвернулся в сторону, и священник безучастно убрал крест себе за пазуху.

За всей этой церемонией наблюдал всадник – зловещая фигура в черном плаще.

Г о л о с з а к а д р о м:

«Разрешите представить вам одного из главных и активно действующих лиц. Для людей несведущих поясним: он одет в форму офицера третьего отделения. И в данном случае форма, как говорится, соответствует содержанию. Фамилия ему – Мерзляев».

– Наряд! – громко скомандовал поручик. – Ружья в изготовку! В преступника-бунтовщика, изменника царю, вере и отечеству, це-е-льсь!

Солдаты послушно подняли ружья, навели на жертву.

– Палачи! Сатрапы! Душители свободы! – гневно воскликнул приговоренный и тряхнул благородной головой.

Один из солдат дрогнул и опустил ружье.

– Степанов! – испуганно зашипел поручик. – Подними ружье, сукин сын.

– Не могу, – тихо сказал солдат. – Ваше благородие, это же свой… русский.

– Какой он тебе «свой»?! – снова зашипел поручик. – Сам под пулю захотел?

– Пускай! – вздохнул солдат и бросил ружье на землю. – Не могу!

– Из какой роты этот гуманист? – ласково спросил Мерзляев и сделал знак жандармам.

– Из пятой! – буркнул поручик и опустил голову.

Жандармы подошли к Степанову, привычным движением надели на него кандалы и отвели в черный экипаж.

– Продолжайте! – мягко попросил Мерзляев.

– Господин штабс-капитан, – нерешительно обратился к Мерзляеву поручик. – А может, сами скомандуете? Вам такие дела сподручней…

– Голубчик, – дружелюбно сказал Мерзляев, – кабы расстреливали офицера, ну, скажем, вас, я бы скомандовал. А с этим субъектом, думаю, вы и сами справитесь.

Поручик заскрипел зубами, сжал кулаки и вдруг остервенело крикнул: «Солдаты! Пли!!!» Грохнул залп. Расстреливаемый вскрикнул, пошатнулся и, став расстрелянным, скатился с обрыва.

– И все дела, – спокойно сказал Мерзляев. – Спасибо, братцы!

– По коням! – заорал поручик, и солдаты, стараясь не глядеть в глаза друг другу, быстро вскочили на коней и ускакали прочь.

Священник перекрестился, поднял полы рясы и тоже поспешно удалился.

Мерзляев тронул поводья, медленно подъехал к обрыву, глянул вниз. Убиенный лежал у края воды, широко раскинув руки…

– Вставай, карбонарий хренов! – брезгливо крикнул Мерзляев.

Расстрелянный ожил, стянул с глаз повязку, резко вскочил, но вдруг застонал, схватившись за колено.

– Ногу подвернул, ваше благородие, – пожаловался он.

– Сегодня плохо работал, Артюхов! – сказал Мерзляев. – Кричал ненатурально. Жестикулировал скверно… Надрался, небось, с вечера мошенник?

– Как можно, ваше благородие? – бормотал Артюхов, влезая по склону вверх. – Я перед работой – ни-ни… Никогда! Обрыв уж больно крутой… Нешто можно – живого человека на таком месте расстреливать?

– Пошевеливайся! – недовольно приказал Мерзляев. – Нам в соседний полк еще поспеть надо! – И добавил, обращаясь к жандарму: – Помоги-ка ему!

Затем Мерзляев тронул поводья и поскакал в направлении города.

– Прибавить бы за сегодняшнее дело, ваше благородие! – прокричал ему вслед Артюхов. – Кувыркаться-то сколько пришлось… Это уж, ей-богу, не расстрел, а мука!

– Почем вам платят? – спросил жандарм, помогая прихрамывающему Артюхову.

– Да ерунду… Тридцать гривен за расстрел. А сейчас пучок лука – пятак. У меня семья…

– Все-таки тридцать гривен – и ни за что…