Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Кооператор,
     торгуй книгой!
Свет
  и знание
        в деревню двигай!

Слова Ильича
      помни твердо:
«Кооперация —
смычка *
          деревни и города».

Как
       к коммунизму
       верней пройти вам?
Кратчайший путь
               через дверь кооператива!

Войди в кооперацию,
         и — каждый
              из твоих детей
в кооперативной школе
             станет грамотей.

Дорогу
   не засло́ните
        никакой тенью,
кооперация
      крепнет
        со дня на́ день.
В кооперацию
      входишь не по принужденью,
а только
   собственной
            выгоды ради.

Женщины,
         освободясь от кухонной
              маяты противной,
ряды кооперации
            заполняйте вами!
Работой кооперативной
мужчина
      и женщина
        выравниваются правами.

Чтоб кооперация
           поддержала,
            насытила
                   и одела,
помогай кооперации
         не болтовней,
               а делом.

Весел,
  умен
    и счастлив тот,
кто урожай
    кооперативам несет.

Здесь крестьянскому люду
заранее дадут нужную ссуду.
Эта ссуда лучше всяких опор
поддержит
    бедняцкий
         и средняцкий двор.

При сдаче хлеба
          задержек нет.
Сейчас оплачивают
        по средней цене.

Кроме этого,
     хлеб,
        тобою о́тданный,
не спекулянт жрет,
        а ест голодный.
Чтоб польза была республике
             и тебе барыши —
урожай
   кооперативам сдать реши.

Товарищи!
         Нет ничего проще,
чем достать жилую площадь.
Чтобы каждый зажил в жилище своем —
покупай
   жилищно-строительный заем!

Билет —
      щелк.
      Щека —
         чмок.
Свисток —
      и рванулись туда мы
куда,
   как сельди,
         в сети чулок
плывут
      кругосветные дамы.
Сегодня приедет —
         уродом-урод,
а завтра —
      узнать посмейте-ка:
в одно
   разубран
          и город и рот —
помады,
   огней косметика.
Веселых
      тянет в эту вот даль.
В Париже грустить?
         Едва ли!
В Париже
       площадь
         и та Этуаль * ,
а звезды —
      так сплошь этуали.
Засвистывай,
      трись,
         врезайся и режь
сквозь Льежи
      и об Брюссели.
Но нож
   и Париж,
           и Брюссель,
            и Льеж —
тому,
   кто, как я, обрусели.
Сейчас бы
         в сани
           с ногами —
в снегу,
   как в газетном листе б…
Свисти,
   заноси снегами
меня,
   прихерсонская степь…
Вечер,
   поле,
      огоньки,
дальняя дорога, —
сердце рвется от тоски,
а в груди —
      тревога.
Эх, раз,
   еще раз,
стих — в пляс.
Эх, раз,
   еще раз,
рифм хряск.
Эх, раз,
   еще раз,
еще много, много раз…
Люди
   разных стран и рас,
копая порядков грядки,
увидев,
   как я
      себя протряс,
скажут:
   в лихорадке.

Один Париж —
         адвокатов,
           казарм,
другой —
        без казарм и без Эррио * .
Не оторвать
      от второго
         глаза —
от этого города серого.
Со стен обещают:
         «Un verre de Koto
donne de I’energie» [12].
Вином любви
      каким
         и кто
мою взбудоражит жизнь?
Может,
   критики
         знают лучше.
Может,
   их
         и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик * !
Ни души
      не шагает
         рядом.
Как раньше,
      свой
         раскачивай горб
впереди
   поэтовых арб —
неси,
   один,
      и радость,
         и скорбь,
и прочий
       людской скарб.
Мне скучно
      здесь
         одному
           впереди, —
поэту
   не надо многого, —
пусть
   только
      время
         скорей родит
такого, как я,
      быстроногого.
Мы рядом
      пойдем
         дорожной пыльцой.
Одно
   желанье
      пучит:
мне скучно —
      желаю
         видеть в лицо,
кому это
      я
      попутчик?!
«Je suis un chameau» [13],
         в плакате стоят
литеры,
   каждая — фут.
Совершенно верно:
         «je suis», —
               это
                     «я»,
а «chameau» —
      это
             «я верблюд».
Лиловая туча,
      скорей нагнись,
меня
   и Париж полей,
чтоб только
      скорей
         зацвели огни
длиной
   Елисейских полей * .
Во всё огонь —
         и небу в темь
и в чернь промокшей пыли.
В огне
   жуками
      всех систем
жужжат
   автомобили.
Горит вода,
      земля горит,
горит
   асфальт
      до жжения,
как будто
       зубрят
         фонари
таблицу умножения.
Площадь
      красивей
         и тысяч
           дам-болонок.
Эта площадь
      оправдала б
           каждый город.
Если б был я
      Вандомская колонна * ,
я б женился
      на Place de la Concorde [14].

Я стукаюсь
      о стол,
         о шкафа острия —
четыре метра ежедневно мерь.
Мне тесно здесь
          в отеле Istria [15]—
на коротышке
      rue Campagne-Première [16].
Мне жмет.
         Парижская жизнь не про нас —
в бульвары
      тоску рассыпай.
Направо от нас —
         Boulevard Montparnasse [17],
налево —
        Boulevard Raspail [18].
Хожу и хожу,
      не щадя каблука, —
хожу
   и ночь и день я, —
хожу трафаретным поэтом, пока
в глазах
   не встанут виденья.
Туман — парикмахер,
         он делает гениев —
загримировал
      одного
         бородой —
Добрый вечер, m-r Тургенев.
Добрый вечер, m-me Виардо * .
Пошел:
   «За что боролись?
            А Рудин?..
А вы,
   именье
      возьми подпальни»…
Мне
   их разговор эмигрантский
                нуден,
и юркаю
      в кафе от скульни.
Да.
     Это он,
      вот эта сова —
не тронул
        великого
         тлен.
Приподнял шляпу:
         «Comment ça va,
cher camarade Verlaine? [19]
Откуда вас знаю?
         Вас знают все.
И вот
   довелось состукаться.
Лет сорок
        вы тянете
         свой абсент
из тысячи репродукций.
Я раньше
        вас
      почти не читал,
а нынче —
          вышло из моды, —
и рад бы прочесть —
         не поймешь ни черта:
по-русски дрянь, —
         переводы.
Не злитесь, —
      со мной,
            должно быть, и вы
знакомы
      лишь понаслышке.
Поговорим
      о пустяках путевых,
о нашинском ремеслишке.
Теперь
   плохие стихи —
              труха.
Хороший —
      себе дороже.
С хорошим
          и я б
         свои потроха
сложил
   под забором
         тоже.
Бумаги
   гладь
      облевывая
пером,
   концом губы —
поэт,
   как блядь рублевая,
живет
   с словцом любым.
Я жизнь
   отдать
      за сегодня
            рад.
Какая это громада!
Вы чуете
      слово —
         пролетариат? —
ему
      грандиозное надо.
Из кожи
   надо
      вылазить тут,
а нас —
   к журнальчикам
            премией.
Когда ж поймут,
           что поэзия —
                 труд,
что место нужно
          и время ей.
«Лицом к деревне» —
         заданье дано, —
за гусли,
      поэты-други!
Поймите ж —
      лицо у меня
            одно —
оно лицо,
       а не флюгер.
А тут и ГУС *
      отверзает уста:
вопрос не решен.
           «Который?
Поэт?
   Так ведь это ж —
            просто кустарь,
простой кустарь,
           без мотора».
Перо
   такому
      в язык вонзи,
прибей
   к векам кунсткамер.
Ты врешь.
   Еще
      не найден бензин,
что движет
      сердец кусками.
Идею
   нельзя
      замешать на воде.
В воде
   отсыреет идейка.
Поэт
   никогда
      и не жил без идей.
Что я —
   попугай?
           индейка?
К рабочему
      надо
         идти серьезней —
недооценили их мы.
Поэты,
      покайтесь,
           пока не поздно,
во всех
   отглагольных рифмах.
У нас
   поэт
      событья берет —
опишет
   вчерашний гул,
а надо
   рваться
      в завтра,
             вперед,
чтоб брюки
      трещали
         в шагу.
В садах коммуны
         вспомнят о барде —
какие
   птицы
      зальются им?
Что
      будет
       с веток
          товарищ Вардин *
рассвистывать
      свои резолюции?!
За глотку возьмем.
         «Теперь поори,
несбитая быта морда!»
И вижу,
   зависть
         зажглась и горит
в глазах
   моего натюрморта.
И каплет
      с Верлена *
         в стакан слеза.
Он весь —
          как зуб на сверле́.
Тут
      к нам
       подходит
         Поль Сезан * :
«Я
     так
   напишу вас, Верлен».
Он пишет.
         Смотрю,
         как краска свежа.
Monsieur,
       простите вы меня,
у нас
   старикам,
      как под хвост вожжа,
бывало
   от вашего имени.
Бывало —
        сезон,
          наш бог — Ван-Гог * ,
другой сезон —
         Сезан.
Теперь
   ушли от искусства
            вбок —
не краску любят,
           а сан.
Птенцы —
          у них
           молоко на губах, —
а с детства
          к смирению падки.
Большущее имя взяли
         АХРР * ,
а чешут
   ответственным
            пятки.
Небось
   не напишут
         мой портрет, —
не трут
   понапрасну
         кисти.
Ведь то же
      лицо как будто, —
               ан нет,
рисуют
   кто поцекистей.
Сезан
   остановился на линии,
и весь
   размерсился — тронутый.
Париж,
   фиолетовый,
         Париж в анилине,
вставал
   за окном «Ротонды» * .