Райнер Рильке - Книга образов

ему претит. Открытый лоб сурово

очерчен, как у вдумчивых людей.

Все осознать как сущность не рискну;

она еще ни в радости не стала,

ни в горе цельностью, но изначала,

по признакам, уже предвосхищала

и жизненность свою, и глубину.

Перевод В. Летучего

Дворянского стареющего рода

неукротимость жесткая бровей.

А взгляд — как у испуганных детей:

в нем и смиренье есть и несвобода,

но не раба, а женщины скорей.

И рот как рот, все шире и точней

с годами; все яснее год от года

отражена в нем истины природа;

и лоб — в игре задумчивых теней.

Во всем как бы предчувствуется связь:

ибо в страданьях, в счастье, в невезеньи

ничто еще не знало обобщений,

словно случайно где-то в отдаленье

мысль о глубоком, сущем родилась.

Перевод Т. Сильман

В тех старых городках, где, как в былом,

под ним дома, как ярмарка, толпятся,

дабы, его заметив, стушеваться,

закрыть лавчонки, повелев молчком

умолкнуть дудкам, крикунам бесчинным,

взволнованно прислушиваясь к высям,-

а он стоит в своем плаще старинном,

со складками контрфорсов — независим,

не зная, что домами окружен.

В тех старых городках мы вдруг поймем,

насколько все, что льнет со всех сторон,

переросли соборы; их подъем

безмерен так же, как безмерен взгляд,

что погружен в себя самозабвенно

и ничего, что вне его, надменно

не замечает. Их судьба, как клад,

накапливалась, окаменевая,

непреходящей вечности полна,

тогда как улочки, где грязь сплошная,

случайные носили имена,

как дети — платьица: не все ль равно,

как фартук — лавочник: какой попало.

Соборы помнят все: и стон начала,

и взлет, где ярость к небесам взывала,

любовь и страсть, как хлеб и как вино,

и жалобы любви во тьме портала.

Но жизнь свой ход в курантах замедляла,

на башне эхо поступей стихало —

и смерть гнездилась в сумраке давно.

Перевод В. Летучего

Ты пронесся, мой час безвестный.

Больно ранил меня крылом.

Что мне делать с собственной песней,

с этой ночью и с этим днем?

Нет возлюбленной у меня,

ни дома, ни отчего края.

Я вещам себя раздаряю;

приглядись: в каждой вещи — я.

Перевод В. Летучего

Миг, ты ранишь меня, улетая.

Этих крыльев пагубна тень.

И замкнулись уста. Я не знаю,

что мне ночь теперь, что мне день?

Что любовь, что дом, что уют?

Я один перед целым светом,

и себя я дарую предметам,

и они меня вновь раздают.

Перевод Т. Сильман

Он поднимался из последних сил,

седей маслин, седеющих на склоне,-

и лоб, покрытый пылью, погрузил

в горячие и пыльные ладони.

Путь завершен. И впереди — конец.

Уйти — но я уже ослеп, плутая,

и как скажу я, что ты есть, отец,

когда нигде не нахожу тебя я?

Не нахожу тебя: в себе самом,

ни в камне, ни в тени маслин — ни в ком.

Я одинок, и ни души кругом.

Скорбящих утешал я, твой посол,

и ты меня и укреплял и вел,

ты — выдумка. О как мой крест тяжел!..

А после скажут: ангел снизошел.

При чем тут ангел? Нисходила ночь,

листву листая в густолистой кроне,

ученики ворочались спросонья.

При чем тут ангел? Нисходила ночь.

Подобна ста другим, что наступали

и уходили прочь.

В ней стыли камни, в ней собаки спали —

о смутная, о полная печали,

заждавшаяся утра ночь.

Нет, к себялюбцам ангел не слетает,

не станет ночь великой ради них.

Предавшие себя и всех — таких

не признают отцы и вырывают

в проклятьях матери из чрев своих.

Перевод В. Летучего

Как спичка, чиркнув, прежде чем огнем

заняться, точно в спешке безотчетной,

разбрасывает искры — так рывком,

как вспышку, в расступившихся кружком

она бросает танец искрометный.

И вдруг — он пламя с головы до пят.

Взметнула взгляд, и волосы горят,

рискованным искусством полоня,

и ввинчивает платье в глубь огня,

откуда, точно змеи, в дрожь бросая,

взмывают руки, дробный стук ссыпая.

Потом: огня как будто мало ей,

она бросает вниз его скорей

и свысока глядит с улыбкой властной,

как он простерся, все еще опасный,

и бешенства не прячет своего.

Но, победительно блестя очами,

она с улыбкой сладостной его

затаптывает в землю каблучками.

Перевод В. Летучего

Как факел, что и вспыхнул и потух,

когда огонь не хочет заниматься,

дразня своей игрой, так входит в круг

собравшихся и начинает вдруг

ее безумный танец разгораться.

И вот он в яркий пламень перерос.

И языки пылающих волос

кольцом огня зажгли ее наряд,

и весь он вихрем яростным объят,

и только руки, спугнутые змеи,

дрожат и извиваются, белея.

И, словно пламя стало ей невмочь,

она, его сорвав, швырнула прочь,

и властным жестом стихнуть повелела;

и пламя гневно на земле алело,

не покорясь. Она же, просияв

улыбкой победительницы гордой,

его убила, дерзко затоптав

своею ножкой, маленькой и твердой.

Перевод Т. Сильман

Ты видел ярость, видел драчунов,

когда клубком, что ненавистью звался,

они, рыча, катались по земле,

как зверь, настигнут роем пчел; актеров,

чей каждый жест подчеркнуто чрезмерен,

и павших лошадей, чей взор отброшен

и зубы скалятся, как будто череп

вдруг вылупился прямо изо рта.

Теперь ты знаешь, как забыть про все:

взгляни на чашу роз — на воплощенье

предельности бытийства и упадка,

отдачи без возможности отдаться,

отдельности, что хочет стать твоей:

предельностью тебя же самого.

Жизнь тишины и бесконечный взлет,

нужда в пространстве и пренебреженье

пространством, уменьшающим предметы,

почти без контуров, как без предела

все внутреннее — и душа и тело,

и освещающее самое себя:

нам что-нибудь знакомо так, как это?

Потом: что возникает чувство, если

касаются друг друга лепестки?

Потом: что открывается один,

как веко, а под ним — другие веки,

прикрытые в десятикратном сне,

смягчающем глубинные виденья.

Еще, и главное: сквозь лепестки

течь должен свет. Из тысячи небес

они процедят каплю темноты,

в чьем пламени курчавые тычинки

от возбуждения встают торчком.

Потом: движенье в розах — посмотри:

размах их жестов слишком мал для зренья,

кто б их заметил, если бы лучи

от них не разбегались по вселенной.

Смотри, как белая обнажена

и широко раскрылись лепестки —

Венера в раковине, не иначе;

и как алеющая, застыдившись,