Райнер Рильке - Книга образов

стаей причудливых форм, слившихся в зверском

обличье,

льнувших к нему. А он, им отдавшись, любил их.

Дикость свою он любил, внутренний мир свой,

эту дремучесть свою, где на обломках скалистых

высилось юное сердце. Любил. Но отринул —

вдаль, за пределы истоков своих проникая,

где и рожденье его уж забыто. С любовью

он углублялся в древнюю кровь, в те ущелья,

где лежало ужасное, предками сытое. Хитрым

взглядом оно подмигнуло, его узнавая.

Право, оно улыбалось… Не часто

ты ему нежно так, мать, улыбалась. И как же

не полюбить за улыбку? Раньше твоей ведь

эта возникла любовь, — когда ты носила ребенка,

было оно вместе с ним в живительной влаге.

Видишь ли, мы не способны любить, повинуясь

зову весны, как цветы, — нет, мы любим,

соком питаясь из недр первобытных. О, знай же,

девушка: любим в себе мы не то, что единожды

будет,

но что вечно в нас бродит; не это дитя,

любим мы предков — обломки тех скал,

что в недрах у нас залегли; любим иссохшее лоно

многих тех матерей; и безмолвье

облачной местности, тусклой, где судьбы таятся:

все это, девушка, было и прежде тебя.

Ты же, не ведая, вызвала к жизни

прошлое в любящем. Древние хаосы чувства

всплыли наверх из существ отошедших. Что за

женщины злобой зажглись к тебе. Ярость мужскую

в жилах его распалила ты. Мертвые дети

вдруг потянулись к тебе… Тише, о, тише,

будь же ласкова с ним, будь с ним добра и ровна,

в сад его уведи и дай ему ночи

преобладанье…

Утешь его…

Перевод Т. Сильман

И дерево себя перерастало.

Орфей поет. Ветвится в ухе ствол.

В молчанье было новое начало,

лесистый пробуждающее дол.

Спешили звери из дремучей дали,

кто с лежбища, кто из берлог и нор;

не хитрость и не страх, как до сих пор,

их красться светлым лесом побуждали

лишь собственные уши; рев и крик

сошли на нет, когда среди пустыни,

где разве что шалаш встречал бездомных,

убежище из вожделений темных

со входом, чьи столбы дрожат поныне,

храм в диких дебрях слуха ты воздвиг.

Перевод В. Микушевича

С напевом лира ласково слилась,

и вышла девушка из их слиянья;

сквозь ткань весны разбрызгала сиянье

и, как в постель, мне в ухо улеглась.

И было все в ее глубоком сне:

луга, деревья, близость, отдаленье,

внезапный мой восторг и удивленье,

когда-либо ниспосланное мне.

Мир — сон ее. И как ты мог дойти,

о певчий бог, до мастерства такого?

Ее ты сотворил, не разбудив.

А где же смерть? Последний где мотив?

Ведь песня поглотить себя готова.

Не выронить бы… Девочка почти…

Перевод В. Микушевича

Лишь тот, кто среди теней

поднимет лиру,

близок хвалой своей

этому миру.

Лишь тот, кто отведал там

с мертвыми мака,

стал дорожить и сам

нотою всякой.

Образ такой усвой:

пусть отраженье

смоет вода;

только в стране двойной

голос, как пенье,

нежен всегда.

Перевод В. Микушевича

Тот лишь, кто с лирой своей

не расставался,

кто ей и в мире теней

верен остался,

тот лишь, кто с мертвыми ел

мак, не гнушаясь,-

тот бесконечность воспел,

струн не касаясь.

Пусть, отраженный на дне,

образ расплылся:

образ познай.

Только на той стороне

всем нам открылся

вечности край.

Перевод Т. Сильман

Слышишь, Господь? Страшна

новая эра.

Провозглашена

новая вера.

Слух пропадет вот-вот

в столпотворенье.

Хочет гудеть завод

и в песнопенье.

Это машина.

Как она что ни час

мстит нам, калечит нас.

Ей бы служить весь век.

Разве не человек —

первопричина?

Перевод В. Микушевича

Мир переменчив на вид,

словно миражи;

древность ему предстоит:

она все та же.

Перемещенью эпох

в таинствах мира

ты предшествуешь, Бог,

и твоя лира.

Нам неизвестна роль

скорби; любовь и боль,

смерть все еще вдали

нам не открылась;

но над пределом земли

песнь воцарилась.

Перевод В. Микушевича

О танцовщица: смущенье

преходящего — как его пустила ты в ход,

где окончательное вихревращенье

дерева, что вобрало в себя колебаньями год?

Разве не расцвела, когда ты высоту овевала,

вдруг верхушка твоей тишиной? Не взошла

разве ты солнцем над ней, летним солнцем,

где торжествовала

ты, состоящая вся из тепла?

Восхищенное дерево, отягощенное чудом

тихих плодов, где цела все еще твоя кровь

в зрелом кувшине с более зрелым сосудом

и в картинах, где одно с другим соприкасалось

там, где темной полоской бровь

тенью в стену или рисунком вписалась.

Перевод В. Микушевича

О танцовщица! Ты претворенье

всепреходяшего в трепетный шаг, о, растет

вихрь этот в конце, это древо движенья,

власть его обняла завершившийся год.

А в паренье твоем и в кружениях зримо

вдруг вершиной своей не оно ль расцвело?

Солнце оно и лето — и неизмеримо

это тобой излучаемое тепло.

Да, и оно плодоносит, древо экстаза.

Вот перед нами, очерчены вновь и вновь,

стройный кувшин и плавно созревшая ваза…

В образах этих — не сохранилось ли что-то,

что твоя капризная бровь

дерзко вписала в дугу своего поворота?

Перевод Т. Сильман

Голос творения — птичий крик.

Звуком внезапным сердце томимо,

а дети на воле кричат помимо

птичьего крика в случайный миг.

Как люди внедряются в сновиденья,

далям всемирным равновелики,

птичьи ли крики в свои владенья,

в пространство ли вклинились детские крики.

Горе нам, где мы? В сердце ли мира,

уподобляясь древним драконам,

мчимся, захвачены диким гоном

по краю смеха… Бог, среди пира

слей с песней крик наш под небосклоном,

чтоб вознеслись голоса и лира.

Перевод В. Микушевича

Уйдешь, придешь и дорисуешь танец,

чертеж среди созвездий обретя,

в чем превосходит смертный чужестранец

угрюмую природу; ты, дитя,

ты помнишь, как она заволновалась,

услышав невзначай: поет Орфей,

и дерево с тобой соревновалось,

подсказывая трепетом ветвей,

откуда доносился этот звук;

так ты узнала место, где звучала

и возносилась лира, средоточье

неслыханное. Шаг твой — полномочье

прекрасного, и ты уже сначала

поверила: придет на праздник друг.

Перевод В. Микушевича

Даже если, тихий друг, ты болен,

умножаешь ты дыханьем даль,

поднимись на срубы колоколен

и звони, чтобы твоя печаль

крепла, находила, чем питаться,