Ярослав Сейферт - Праге (венок сонетов), Памятник чуме (поэма)

Проклятье смоет с крыш усталых,

И всё, что на сердце осталось,

Я в песне сохраню для вас.

1.

На четыре стороны света глядят

четыре демобилизованных полководца

небесного воинства,

но все четыре стороны света

затянуты тучами, и на каждой

висит амбарный замок.

А солнечный свет раскачивает

тень старинного памятника

от часа цепей

до часа плясок,

от часа розы

до часа змеи,

от часа улыбки

до часа злобы,

от часа надежды

до НИКОГДА...

И только шаг остаётся

от минут безнадежности

до турникета смерти.

Движутся наши жизни,

как пальцы по злому рашпилю,

днями, годами, веками...

Случается нам иногда

проплакать и год напролёт.

И вот слоняюсь вокруг обелиска,

где часто когда-то ждал свиданья,

Слушая, как журчит вода,

которая выливалась из пастей химер,

которые выливались из Апокалипсиса...

А тогда

я видел, как тени набрасывала вода

на твоё лицо.

Было это в час розы...

2.

Пожалуйста, влезь на фонтан, сынок!

прочти мне

всё, что начертано там,

на каменных этих страницах.

Первое – от Матвея:

"Кто властен из нас

Увеличить срок жизни своей

Хоть на локоть?"

А второе? Это – от Марка:

"Свечу горящую принеся,

Кто поставит её под горшок,

А не в подсвечник?"

А вот – от Луки:

"Глаза – это светильники тела,

но туда, где тел не сочтёшь,

слетаются тучи коршунов"...

И последнее – от Иоанна,

Любимого ученика.

Книга его – за семью замками!

Открой, малыш!

Открой,

Если даже зубами придется работать!

3.

Я был крещён в Чумной часовне

Святого Роха на краю Ольшана.

Когда чума разгуливала в Праге,

Там штабелями складывали трупы.

Вот так и громоздили, как дрова.

Тела истлели, и смешались кости

С землей и пылью, известью и глиной...

Я долго там бродил... Но никогда

от радостей мимолетящей жизни

Не отрекусь!

Мне хорошо везде, где дышат люди,

куда б меня не занесло – повсюду

хватаю запахи:

неповторимые запахи

женских волос.

На ступеньках ольшанских трактиров

слушаю вечерами

голоса тех могильщиков...

До чего же их песни вульгарны!

Но и песни давно не звучат,

И могильщики сами себя схоронили...

А когда настала весна,

взял я лютню и взял перо,

И пошёл туда, где цвела сакура

у южной стены часовни.

Одурманен запахом цветов,

я вспомнил девушек,

которые снимают

подвязки с поясами,

так небрежно

бросая их на спинку стула...

Но –

до этого ещё мне оставалось

лет пять пути, не меньше...

4.

Нередко я стоял подолгу

у деревянной колокольни

(Она уже давно немая),

глядел на статуи, ампирные и грустные

на Малостранском кладбище.

(Те статуи погнили,

не пережив и мертвецов,

схороненных под ними...)

Уходят медленно,

уходят понемногу

с улыбками ушедшей красоты...

А среди них ведь были

не только женщины

и воины в суровых латах...

Давно я не был там.

5.

Не оставляйте никому

иллюзию – что больше нет чумы,

что кончилась чума...

Неправда!

Я видел множество гробов,

вплывавших в эти ворота,

да и в другие...

Нет, нет – чума свирепствует!

Ведь просто

врачи,

чтобы не вызвать паники,

ее мудрёно как-то называют –

что день – то новое названье;

Но смерть – всё та же, что была.

И так же заразительна чума.

Когда ни посмотрю в окно –

всё те же клячи, те же дроги,

и те же тощие гроба.

Но не звонят колокола,

И нет креста на колокольне

и можжевелового дыма

нет...

6.

На Юлиановых лугах

валялись мы однажды вечером.

Город во тьму уходил.

В темных речных затонах

послышался плач лягушек.

Подошла молодая цыганка

в полурасстёгнутой блузке.

Она по руке гадала.

Она сказала Галасу:

"Не доживёшь до пятидесяти!"

И тут же Артуше Чернику:

"Не намного переживёшь его."

А я не хотел узнать –

страшно...

Но взяла мою руку насильно

и гневно крикнула: "Ты –

долго, долго!..."

Это была

её месть и моя казнь...

7.

А сколько написал я песен и стихов!

Была война во всех концах земли,

а я,

губами трогая серёжки,

шептал любовные стихи...

Что, стыдно?

Пожалуй, нет!

Как только ты уснула

тебе венок сонетов положил я

под сгиб коленок...

(лучше, чем лавровый,

что получает рыцарь автогонок!)

Однажды мы как-то встретились

недалеко от фонтана,

но каждый шел по другой дороге,

в другую сторону,

по другому тротуару,

в другое время...

И всё же долго казалось,

что вижу твои ноги,

что слышу твой смех,

что даже...

Но это была не ты.

И всё же однажды

я глянул в твои глаза!

8.

Трижды мой позвоночник

густо намазан йодом,

он – золотисто-бурый,

как лица принцесс индийских

на храмовых узких ступенях

там, где слоны в коронах

покачиваются в аллее.

А та, что была посредине,

та, что прекрасней всех,

мне улыбнулась...

Боже –

что только не лезет в башку

на операционном столе!

Вот направили лампу,

хирург нацелил свой скальпель, –

первый длинный надрез...

Я на мгновенье проснулся

и тут же закрыл глаза,

но всё-таки подглядел:

над белой стерильной маской

сияли женские очи!

Попробовал улыбнуться –

здравствуйте, ясные очи!

...Но уже зажали сосуды,

растянули разрез крючками,

чтоб хирург смог легче раздвинуть

паравертебральные мышцы...

Я молча стонал.

Я лежал на боку,

руки были свободны,

их держала сестра на коленях

за моей головой...

Я её обхватил за бёдра

и судорожно прижал –

так водолаз хватает

амфору, с ней всплывая...

но в этот миг пентотал

просочился в каждую клетку,

и всё угасло... Не помню...

Сестричка, у Вас синяки...

Помню...

Не обижайтесь...

А в душе я твердил себе: жаль,

что не мог хоть на краткий миг

удержать добычу!

На миг!!!

9.

Почему седовласых считают мудрыми?

Если неопалимая купина догорела –

что стоит твоя искушённость?

И так всегда...

Град комьев по гробу,

потом обелиск,

чтоб четыре казённых писателя,

упершись задами в его тишину,

строчили, строчили, строчили, строчили

бестселлеры...

А фонтан опустел.

В нём окурков полно.

И солнце сдвигает тени камней.

Уходит жизнь ни за что, ни про что...

Не так я хотел.

10.

Худшее – позади: я стар!

так я себе сказал.

худшее – впереди: я жив.

Но если хотите знать –

я бывал счастливым!

Бывало, целые дни,

Бывало, аж целый час!

Бывало – пару минут...

Ну и хватит!