Теодор Крамер - Зеленый дом

никнет плющ, из жизни уходя.

У кочнов торчат ряды подпорок,

серые от ветра и дождя.

Над землей струится в позднем блеске

влажных испарений жалкий тюль,

но вот-вот мороз ударит резкий,

отливая череды сосуль.

Из-под бревен все свои пожитки

я уже достал, из тайника;

я нередко на манер улитки

заползал туда для холодка,

и лежал, задремывая кротки,

все дела забыв, само собой,

прорастала в волосах яснотка

и ласкался ветер голубой.

Дома будет потеплей, посуше,

но тоскливей, да и голодней,

там нельзя лежать и бить баклуши,

отдыхать по стольку долгих дней;

семечек возьму, на косогоре

оглянусь на склад в последний раз

нет, не звезды погасил цикорий,

это сам я вместе с ним погас.

ШЕЛУШИЛЬЩИКИ ОРЕХОВ

Они сидят вокруг стола в каморке,

и перед каждым сложены рядком

орехов строго считанные горки,

скорлупки знай хрустят под молотком;

работают меньшие на подхвате

не так-то просто ядрышко извлечь,

в коробку, под замок его, к оплате,

все остальное - на растопку, в печь.

Вот - перерыв; нехитрая уборка,

сметается метелкой шелуха:

молчат и полдничают - только корка

похрустывает, пыльна и суха.

Но передых сомнителен и хрупок:

конечно, подремать бы малышне,

однако нужно ядра из скорлупок

вылущивать, едва не в полусне.

Частицы шелухи изъели горло,

но длится труд: у взрослых и детей

шершавой пылью легкие расперло

и выступает кровь из-под ногтей.

Спина и руки сведены ломотой,

хлеб, горсть орехов и бутыль вино

как хорошо... Коли, лущи, работай,

лущи, коли, старайся дотемна.

ЗИМНЕЕ ПАЛЬТО

В шалманчик за рынком приходит с утра

безногий при помощи двух костылей;

он мрачен, - крепленого выпить пора,

садится у печки, куда потеплей.

Приплелся сюда через силу - зато

сейчас помягчеет блуждающий взгляд:

он ласково зимнее гладит пальто

его по часам отдает напрокат.

Пальто - это вещь недурная весьма:

и плечи на вате, и полы до пят,

вдоль борта идет голубая тесьма,

ну, правда, нагрудный карман плоховат,

ну, правда, на швах и под воротником

подкладочный светится войлок-злодей;

дешевым пропахло пальто табаком

и потом просительских очередей.

В шалманчик к семи забежит человек,

заплатит что надо - и вмиг за порог

ныряет в пальто под начавшийся снег,

прокатчик покуда сыграет в тарок:

он шлепает карты на стол тяжело,

глядит на часы; наконец, доиграв:

прокатное время, глядишь, истекло

уже не пора ли насчитывать штраф?

ХОЛОДНЫЙ РЯД ФАБРИЧНЫХ ТРУБ

Безмолвен город, и квартал торговый

стоит пустым, как будто снова ждет:

поторговаться, но купить готовый,

куда-то схлынул начисто народ.

В витринах понаставлено умело

всего, что задержать могло бы взгляд;

однако продавцы сидят без дела

и нервничают, если к ним звонят.

В слободках - скука без конца, без края,

играют в карты, оседлав скамьи,

лучам светила, как бы загорая,

подставив спины потные свои.

Домой - к чему ходить: обед несложен

всего-то коркой размешать бурду,

и, вынув ложку, как кинжал из ножен,

скрипя зубами, взяться за еду.

Придут под вечер из лесу подростки,

с почти пустой корзиной ли, с мешком,

Там - ягоды, и высохши, и жестки,

мамашам их предъявят со смешком,

к порогу выйдет, тощей самокруткой

затянутся, не разжимая губ,

и долго смотрят с ненавистью жуткой

в закат, на стылый ряд фабричных труб.

СТОЧНЫЙ ЛЮК

Измотан морозом и долгой ходьбой,

старик огляделся вокруг,

подвинул решетку над сточной трубой

и медленно втиснулся в люк.

Он выдолбил нишу тупым тесаком,

спокойно улегся во тьме,

то уголь, то хлеб он кусок за куском

нашаривал в жидком дерьме.

Почти не ворочался в нише старик,

и видел одних только крыс,

лишь поздний рассвет, наступая, на миг

в решетку заглядывал вниз.

И зренье, и слух отмирали в тиши,

и холод как будто исчез,

и дохли в одежде голодные вши,

утратив к нему интерес.

И был он безжалостно взят за грудки,

и вынут наружу, дрожа,

и тщетно пытался от грозной руки

отбиться обтеском ножа.

ВЫДВОРЕНИЕ ИЗ ПРИЮТА ДЛЯ СЛЕПЫХ

Богадельная стала свалкой гнили,

из отбросов стряпалась жратва

и слепые щеточники взвыли,

и качнуть надумали права.

Семеро пожаловались хором

персонал, выходит, нерадив,

расползлись, чуть живы, по каморам,

с жалобой к опекуну сходив.

Натыкались на углы страдальцы,

там, где ковыляли столько лет,

по-слепецки налагали пальцы

на любой попавшийся предмет,

медленно валандались по дому

от добра искавшие добра,

и, соседям разгоняя дрему,

что-то бормотали до утра.

И, когда рассвет забрезжил хмурый,

каждый был на лежбище своем

трижды и четырежды, как шкурой,

позамотан щеточным сырьем.

Думали - начальство гнев ослабит,

и до смерти бы лежали так,

но к обеду с кошта снятых ябед

выперли из дома, как собак.

ПРИЕМ В ДОМ ДЛЯ ПРЕСТАРЕЛЫХ

Отныне - вот постель твоя.

Одежку в этот шкаф повесь.

Следи, чтоб не было нытья:

у нас оно не в моде здесь.

Вот эти тапки забери.

Клопов не бойся, нет почти.

Крючок на фортке - изнутри.

Запомни все, и все учти.

Нас будет четверо: уснем,

увидишь, легши по местам.

Мы в коридор выходим днем,

Курить, понятно, только там.

Как видишь, койки широки:

да ты лежал ли на такой?

К покою склонны старики,

так ты уж нас не беспокой.

Здесь может разное бывать.

Не делай удивленный вид,

не лезь, коль кто начнет кивать

и сам с собой заговорит.

Ну, я пойду. Тебе - впервой.

Подумай, полежи ничком.

Когда черед настанет твой,

то будь приветлив с новичком.

ЖИТЕЛИ ВАГОНА

Вагон, бесплатная квартира,

стоит на рельсах тупика.

Сюда доносится из мира

далекий лязг товарняка,

тут служит лестницей подножка,

каморка, может, и мала,

а все же места есть немножко

для колыбельки, для стола.

Живущим здесь - не до уюта,

здесь громыхают поезда,

от трассы - тяжкий дух мазута

и гарь, - а впрочем, не беда:

и здесь судьба дает поблажки,

жизнь хочет жить - и потому

не могут не цвести ромашки,

и все-таки цветут в дыму.

Нам ни к чему людская жалость,

возьмем лишь то, что даст земля:

запрем вагон, побродим малость,

вдоль рельсов наберем угля.

Живем легко, не ждем напасти,

мир, как вагон забытый, тих:

видать, о нас не знают власти,

а мы не жаждем знать о них.

ПО ПОВОДУ НАСИЛЬСТВЕННОЙ СМЕРТИ

ВЛАДЕЛЬЦА ТАБАЧНОГО КИОСКА

Лавочник-табачник, из воды

у плотины всплывший поутру,

были губы у тебя худы

и дрожали в холод и в жару.