Сергей Есенин - Том 6. Письма

Г. А. ПАНФИЛОВУ *

Июнь 1911 г. Константиново

Дорогой друг! Спешу уведомить тебя, что письмо я твое получил * , за которое благодарю, а за поздравление спасибо. * Гриша, ты сожалеешь о том, что не мог со мною проститься. Я тоже очень сожалею, что не пришлось нам в последний раз поговорить, но что делать. Я поспешил скорее убраться из этого ада, * потому что я боялся за свою башку. Все-таки мне зло сделал Епифанов, * он облил сундук керосином. Что ты мне прописал про их гулянье, я нисколько этому не удивляюсь, потому что я уже был уверен в этом, а на глупые выходки Тиранова * я смотрю как на сумасшествие. Он часто беснуется. В нем, вероятно, живет легион, * поэтому ему не мешает попросить своего ангела, чтобы он его исцелил. А Яковлев настоящий идиот, из него, я уверен, ничего не выйдет, и вот он окончил школу, но бесполезно. А Калабухов самая дрянь и паскуда. * Ну ладно об этом толковать, поговорим о другом. У нас делают шлюза, * наехало множество инженеров, наши мужики и ребята работают, мужикам платят в день 1 р. 20 к., ребят<���ам> 70 к., притом работают еще ночью. Платят одинаково. Уже почти сделали половину, потом хотят мимо нас проводить железную дорогу. *

Митьку я застал дома. * Книг у меня мало есть, * они все прочитаны и больше нет. У Митьки я которые взял, осталось читать только книг восемь. * Я недавно ходил удить и поймал 33 штук<���и>. Дай мне, пожалуйста, адрес от какой-либо газеты и посоветуй, куда посылать стихи. * Я уже их списал. * Некоторые уничтожил, некоторые переправил. Так, например, в стих<���отворении> «Душою юного поэта» * последнюю строфу заменил так: Ты на молитву мне ответь, В которой я тебя прошу. Я буду песни тебе петь, Тебя в стихах провозглашу. «Наступ<���ление> вес<���ны>» уничтожил. * Друг, посоветуй куда. Я моментально отошлю. Пырикову передай поклон * от меня. Больше писать не знаю чего. Остаюсь любящий тебя друг Есенин.

Г. А. ПАНФИЛОВУ *

7 июля 1911 г. Константиново

Дорогой друг!

Гриша, неужели ты забыл свои слова: ты говорил, что будем иметь переписку, а потом вдруг на мое письмо не отвечаешь. * Почему же? Пожалуйста, объясни мне эту причину. У нас все уехали на сенокос. Я дома. Читать нечего, играю в крокет. *

Немного сделал делов по домашности. Я был в Москве одну неделю, * потом уехал. Мне в Москве хотелось и побыть больше, да домашние обстоятельства не позволили. Купил себе книг штук 25. * 10 книг отдал Митьке, 5 Клавдию. Я очень рад, что он взял. * Остальные взяли гимназистки у нас здесь в селе. И у меня нет ничего.

На обороте: Спас-Клепики

Рязанского уезда

передать

Григорию Андреевичу

Панфилову

К. П. ВОРОНЦОВУ *

10 мая 1912 г. Спас-Клепики

Спас-Клепики. Кланя! Извини, что я так долго не отвечал на твои письма. * Причина этого следующая: я не понял или, собственно говоря, не разобрал твоего письма и думал по догадкам, что ты уехал домой. Я писал тебе туда, * но тщетно ждал ответа. Я бы сейчас все ждал, если б не узнал от батюшки * про все. Вот тебе наши спальни. * Сидит в шляпе Тиранов, возле него, к завязанному, Лапочкин. *

Ост<���аюсь> л<���юбящий> т<���ебя> С. Есенин.

Справа от текста: Рязань

Духовное уч. вос. III/о класса

Воронцову

Клавдию

М. П. БАЛЬЗАМОВОЙ *

Вторая декада июля 1912 г. Константиново

Маня! После твоего отъезда я прочитал твое письмо. * Ты просишь у м<���ен>я прощения, сама не знаешь за что. Что это с тобой?

Ну, вот ты и уехала… Тяжелая грусть облегла мою душу, * и мне кажется, ты все мое сокровище души увезла с собою. Я недолго стоял на дороге, как только вы своротили, я ушел… И мной какое-то тоскливое-тоскливое овладело чувство. * Что было мне делать, я не мог и придумать. Почему-то мешала одна дума о тебе всему рою других. Жаль мне тебя всею душой, и мне кажется, что ты мне не только друг, но и выше даже. Мне хочется, чтобы у нас были одни чувства, стремления и всякие высшие качества. Но больше всего одна душа — к благородным стремлениям. Что мне скажешь, Маня, на это? Теперь я один со своими черными думами! Скверное мое настроение от тебя не зависит, я что-то сделал, чего не могу никогда-никогда тебе открыть. * Пусть это будет чувствовать моя грудь, а тебя пусть это не тревожит. Я написал тебе стихотворение, которое сейчас не напишу, потому что на это нужен шаг к твоему позволению. *

Тяжелая, безнадежная грусть! Я не знаю, что делать с собой. Подавить все чувства? Убить тоску в распутном веселии? Что-либо сделать с собой такое неприятное? Или — жить — или — не жить? И я в отчаянии ломаю руки, что делать? Как жить? Не фальшивы ли во мне чувства, можно ли их огонь погасить? И так становится больно-больно, что даже можно рискнуть на существование на земле и так презрительно сказать — самому себе: зачем тебе жить, ненужный, слабый и слепой червяк? Что твоя жизнь? «Умрешь — похоронят, сгниешь и не встанешь» (так пели вечером * после нашей беседы; эту песню спроси у Анюты, * ты сама ее знаешь, верно, и я тоже. «Быстры, как волны… Налей, налей, товарищ» * — это сочинил Серебрянский, друг Кольцова, безвременно отживший * ). Незавидный жребий, узкая дорога, несчастье в жизни. Что больше писать — не знаю, но от тебя жду ответа. Привет Анюте, Симе и маме их. * Пока остаюсь; преданный тебе

Сережа.

Не знаю, что тебе сказать: прощай или до свидания. S. Стихотворения напишу в следующий раз. Не в духе я.

Прости за грязное письмо, разорви его к черту.

М. П. БАЛЬЗАМОВОЙ *

Конец июля 1912 г. Константиново

Дорогая Маня! Сердечно благодарю тебя за оба письма. Зачем, зачем тебе знать нужно, Маня, о том, что я сделал * ? Ты думаешь, что я тебе своим поступком причинил боль, но нет! Зачем? Это пусть лучше знает моя грудь, она так много выносит всего, что и не перечесть. Ты сама, Маня, этим вопросом мучаешь меня. Забудь об этом. Я стараюсь всячески забыться, надеваю на себя маску — веселия, но это еле-еле заметно. Хотя никто, я думаю, не догадывается о моей тоске. Ты ничего никому не открывай об этом. Главное. Меня терзают такие мелкие и пустые душонки, * напр<���имер>, как Северовы, * которые всячески стараются унизить меня перед собою и приносят своими глупыми словами обиду и горечь. Но что делать? Они такие, а я такой. Прости меня, Маня, за такое холодное письмо, я в негодовании на них.

Ох, Маня! Тяжело мне жить на свете, не к кому и голову склонить, а если и есть, то такие лица от меня всегда далеко и их очень-очень мало, или, можно сказать, одно или два.