Михаил Херасков - Собрание сочинений

Песн. V, ст. 336–345.

Далее в чертогах:

Песн. V, ст. 381 и след.

. . . . . . . . . . .

Песн. X, ст. 107 и 108.

Положим даже, что греческие художники были в Казани и что произведения живописи и ваяния могли украшать чертоги Сумбеки, но можно ли забыть, что закон Магометов, кроме, цветов, никаких изображений не позволяет? Сие тем для нас памятнее, что мы лишились множества произведений древних греческих художников, кои свирепые османы разрушили из привязанности к правилам своей веры.

Сумбека ведет Алея в сады, где видим крытые аллеи, фонтаны и хороводы граций и амуров.

Казанцам помогают против Иоанна четыре рыцаря:

Песн. X, ст. 707 и 708.

Трое из них сражаются для того, чтобы получить руку Рамиды, которую отец обещал отдать тому из них, кто окажет более храбрости. Хераскову угодно было вселить дух рыцарства в народах азийских и превратить их в Дон-Кишотов. Можно ли без смеха видеть Гидромира, строго наблюдающего рыцарские уставы?

Песн. XI, ст. 75–79.

Но не один Гидромир поступает как рыцарь. Князь Курбский говорит дворянам Муромским:

Песн. XI, ст. 317.

Можно быть снисходительным к великим художникам за их ошибки против времени; изящность их произведений заставляет нас забывать сии мелочи. Например: Рафаэль в картине, изображающей Иисуса в яслях, украсил тот сарай, в коем он находился, столпами Коринфского ордена6, но сия ошибка помрачает ли его славу? Вот гадания Сумбеки.

Она

Это похоже на гадания Дидоны в вывороченной "Енеиде"; но Херасков имел конечно намерение совсем противное намерению г. Осипова7.

Зачем Троекур снимает доспехи с убитого им рыцаря? Это можно видеть из римской истории. Чтобы понять слова Сеита

Там агнца черного в жертву я принес,

довольно заглянуть в римские древности: там узнаем мы, что богам подземным приносились в жертву черные скоты.

Едигер раздирает свою ризу {Песн. ХI и XII.} и потом с посыпанной пеплом главою является ко Иоанну {Песн. XII.}. Это обычав иудеев.

Что скажут потомки наши, читая "Россияду"? Может быть, какому-нибудь антикварию вздумается, доказывать что казанские татары были язычники, что у них существовало рыцарство или что руссы весьма сходствовали с римлянами; и сошлется на "Россияду". То не вправе ли они ему поверить? Не основываем ли и мы иногда наши доказательств на каком-нибудь стихе Гомера или Виргилия?

Я бы одолжил ещё свои замечания на "Россияду" если бы не боялся вам наскучить. До сих пор я рассматривал ее в отношении к главным правилам эпической позмы; в другом письме предложу вам мое мнение об ее слоге и красотах пиитических.

В прежнем письме к вам я уже показал, что в "Россияде" не наблюдены те правила, без коих ее нельзя ставить наряду с образцами древних и новых времен; теперь предложу мое мнение о ее слоге. Не спорю, что многие эпические стихотворцы, особенно новейшие, впадали в одинакие с Херасковым погрешности; по крайней мере в их произведениях есть много истинно пиитического: слог их имеет натуральную высокость, описания их живы, картины очаровательны. Мимоходом замечу, что в самом механизме стихосложения древние имеют пред нами важное преимущество; мера их при каждом стихе могла переменяться, напротив того, шестистопные ямбы, коими обыкновенно пишут у нас эпические сочинения, всегда однообразны и даже утомительны. Не лучше ли бы принять для сего рода поэзии гекзаметры? Г. Капнист предложил было о том свое мнение, но его отвергли. Удачные переводы Гомера г. Гнедича удостоверяют нас в их достоинстве; их должно только усовершенствовать и приспособить к российской просодии {Замечания на перевод отрывков из "Илияды" г. Гнедича, и о гекзаметрах — нам обещаны. — Издат.}8.

Я имел уже случай упомянуть, что эпическая поэма требует слога высокого: это достоинство столько же в ней необходимо, сколько страстное в трагедии или смешное в комедии. Великие люди должны действовать образом отличным от людей обыкновенных: они должны возбуждать в нас чувствования высокие; но можно ли произнести их слогом обыкновенным? Впрочем, и сия высокость не должна выходить из надлежащих ей пределов, в противном случае она превратилась бы в надутость и неестественность. В этом-то, по всей справедливости, можно упрекать Хераскова: описания его всегда однообразны, сухи и даже иногда смешны. Видно, что стихотворец, так сказать, надувался и, желая казаться высоким, выходил из пределов возможности. Не странно ли, например, следующее изображение сражающегося Озмара:

Песн. X, ст. 583–589.

Не знаю, как Озмар мог сражаться с кинжалом во рту! Может быть, Херасков думал, что искусство сражаться состоит во множестве оружия; в таком случае напрасно рыцаря и лошадь его не утыкал копьями. Следующее описание немного уступает этому: