Мишель Уэльбек - Оставаться живым

Я умников боюсь и их дрянных затей,
Лишающих меня моих амфетаминов.
Зачем же отнимать единственных друзей?
Я так устал, я - прах, и жизнь распалась, минув.

Все эти лекари, подобно гнойникам,
Мой иссосали мозг - кто их нудить заставил?
Но я-то жил и жив помимо норм и правил.
Плевать! Такую жизнь задаром вам отдам.

Порою по утрам от ломки так корячит,
Что впору завопить. Но боль пройдет. Плевать!
А уж на здравоохранение тем паче.

По вечерам, один, я падаю в кровать,
Я Канта перечту, а день свой вспоминать -
Как вскрыть нарыв. Плевать! И не могу иначе.

Мое тело - наполненный кровью мешок.
Чуть глаза приоткрыв, я лежу в темноте.
Я боюсь приподняться - в моем животе
Что-то гнусное булькает между кишок.

Будь ты проклята, плоть, что взяла меня в плен
Беспокойства и боли. Постель вся в поту.
Между ног бесполезно торчит в пустоту,
Словно губка набрякшая, вздувшийся член.

Будь ты проклят, Христос, для чего, мне ответь,
Ты нам тело непрочное это даешь?
Все уходит в трубу, ничего не вернешь.
Мне не хочется жить, я боюсь умереть.

Люблю лечебницы, вместилища мученья,
Где чахнут старики, студентам напоказ,
Бездушным циникам, исполненным презренья,
Жующим свой банан с тупым прищуром глаз.

В палатах чистых, но привычных к вечной драме,
Их ждет небытие, несчастных стариков,
Когда, синюшные, они встают утрами,
И каждый все отдать за курево готов.

Они встречают день почти беззвучным охом,
Забыв, что значит мысль, забыв, что значит смех,
Их ожидает то, что ожидает всех
В конце последних дней, перед последним вздохом,-

Слова, знакомые уже наперечет:
Я сыт… Спасибо… Сын придет в конце недели…
Как все внутри горит… Мой сын еще придет…
А сын все не идет. А пальцы побелели.

Какое множество сердец на свете билось!
В обшарпанных шкафах шушукаются вещи,
И так печальны их рассказы и зловещи
О людях, чья любовь разбилась и забылась.

Там холостяцкая посуда притулилась,
Здесь наводящие невольную унылость
Осколки юности вдовиц и старых дев -
То, чем живут шкафы, минувшим завладев.

Пожитки прибраны, и жизнь подобна спячке:
Прогулки, магазин - все та же череда,
Ни телевизор не утешит, ни еда.

А старость все гнусней, и все тошней болячки -
И вот уже с землей смешался прах случайный,
Любовью преданный и обойденный тайной.

В свои семнадцать лет была моя сестрица
Дурнушкой, и ее прозвали в школе Будкой.
Однажды в ноябре она пошла топиться.
Ее спасли; вода была гнилой и мутной.

Как крыса жирная под жаркою периной,
Она свернулась и мечтала о бесплотной,
О беззаботной, целомудренной, невинной,
О тихой жизни, о почти что мимолетной.

Наутро тень она увидела - то ближе,
То дальше на стене, и, как во сне, в тревоге
Пробормотала мне: побудь со мной, я вижу
Исуса, он идет, он стер, бедняга, ноги.

Шепнула: я боюсь, побудь со мной, присядь.
Ведь это вправду он? Дай мне скорей одеться.
Взгляни-ка, там дома… Народ… Как бьется сердце!
Там так красиво. Для чего же мне страдать?

С нелегким сердцем мрут богатые старухи.
«Ах, мамочка!..» Снуют невестки, точно мухи,
Батистовым платком с ресниц слезу смахнув,
Оценивают стол, и шкаф, и модный пуф.

По мне, милее смерть в обычном «ашелеме», [2] «Ашелем» - от франц. HLM (habitation #224; loyer mod #233;r #233;) - муниципальный дом с умеренной квартирной платой. (Здесь и далее - прим.перев.)
Где верят старики, что так любимы всеми,
Что будут близкие по ним рыдать взахлеб
И что приедет сын и купит крепкий гроб.

На тихом кладбище окончат жизнь богачки,
Там, где гуляют старички и их собачки,
Меж кипарисами и кустиками, там,
Где воздух чист и нет раздолья комарам.

Ждет крематорий стариков из «ашелема»,
А в колумбарии и тихо все, и немо:
По воскресеньям здесь, как в будни, тишь да гладь,
И спит охранник-негр, всем старикам под стать.

Я легкость потерял. Я кожей чую мглу,
От вспышек и зарниц ночами сводит скулы.
И город всаживает в вену мне иглу
Вплывающего в дом бессмысленного гула.

Отсюда завтра я спущусь, помятый, на
Безжизненный бульвар, где снова повторятся
И эти женщины, и эта их весна
Среди оскомину набивших декораций.

В наполненных кафе опять пойдут молоть
Салат и чепуху - соль этой жизни скудной.
Сегодня выходной. Хвала тебе, Господь!
Я коротаю ночь с пластмассового куклой.

Кровавый звездный дождь горит огнем, летя,
И взгляды мертвецов скользят ему навстречу.
Мать Богородица, храни мое дитя!
Ночь, как порочный зверь, мне бросилась на плечи.

На углу, у «Фнака» [3] «Фнак» - сеть магазинов, специализирующихся на торговле книгами, видео- и музыкальными записями. , бурлила толпа. То и дело
Кого-то пихали, ругались и сатанели.
Нерасторопного голубя пес терзал без затей.
За углом, на панели,
Старая нищенка у стены молчаливо сидела,
Съежившись под плевками орущих детей.

Я шел по улице Ренн. Вывески и рекламы
Манили туда, где таких, как я, поджидают дамы:
- Привет, меня зовут Амандина.-
Однако мой член совершенно не трогала эта картина.
Толпились какие-то отморозки, листая страницы
Порножурналов, и с угрозой следили, как мимо идут порядочные девицы.
Функционеры обедали. И с каким аппетитом, взгляни-ка!
Но тебя там не было. Я люблю тебя, Вероника!

Я катил на «пежо», на своем сто четвертом
(Двести пятый, конечно, машина покруче).
Капал дождь. Я не стану бороться, всё к черту!
А в кармане три франка и мелочи куча.

Я не знал, как мне быть: скоро съезд на Кольмар, [4] Кольмар - город на западе Франции, недалеко от границы с Германией.
Но разумно ли будет съезжать с автострады?
Пишешь ты: «Надоело. Ты псих и фигляр.
Всё, конец! Я по горло сыта этим адом».

В отношеньях, короче, возник холодок -
Да, проходит любовь, это старая тема.
Но я духом не пал и, проверив гудок,
Затянул потихоньку мотив из «Богемы».

Немцы - свиньи, но асы по части дорог,
Так мой дед говорил, человек очень тонкий.
Я был близок к истерике, гнал на восток
И приветствовал гладкость германской бетонки.
Это было как бегство, я больше не мог,
Нервы сдали совсем от бессмысленной гонки.