Станислав Куняев - Стихи

Пучина каспийская глухо
о плиты бетонные бьет,
и нежное слово «разлука»,
как в юности, спать не дает.
Нет, я еще все-таки молод,
как прежде, желанна земля,
поскольку жара или холод
равно хороши для меня,
и этот студент непутевый,
и этот безумный старик,
и этот, такой невеселый,
спаленный дотла, материк!
…И девушка в розовом платье,
и женщина в старом пальто!
Я понял, что славу и счастье
нельзя совместить ни за что,
что пуще неволи охота,
что время придет отдохнуть…
И древнее слово «свобода»
волнует, как в юности, грудь.

Гуляет ветер в камыше,
пылит разбитая дорога,
шумит река, и на душе
так хорошо и одиноко.
Прощай, веселая пора,
случайно выпавшая милость,
как дым угасшего костра,
ты в синем небе растворилась.
Что говорить! Конечно, жаль
живую грусть осенней воли,
и остывающую даль,
и отцветающее поле.
Но чтоб не очень тосковать,
чтобы перенести разлуку,
я научился понимать
одну жестокую науку:
я научился каждый час,
который родиной дается,
любить как бы в последний раз,
как будто больше не придется.

В окруженье порожистых рек,
в диком мире гранита и гнейса,
как ни горько, но знай, человек, —
на друзей до конца не надейся.

Нет, не то чтоб не верить в друзей —
мне по сердцу надёжные души, —
но стихийные силы сильней
самой нежной и преданной дружбы.

Рухнет камень, исчезнет стезя,
друг протянет бессильную руку.
Так не порть настроения другу
и рассчитывай сам на себя.

Ах! Так вот она правда и жизнь:
в жаркий полдень, в холодную полночь
всем, кто просит участья, — учись
помогать, не надеясь на помощь.

Но смотри: поскользнёшься и ты
и услышишь, как в мире бескрайнем
говорят на краю темноты
ледяное дыханье воды
с человеческим жарким дыханьем.

И куда ты здесь взгляда ни кинь,
все равно остаешься растерян:
что за черт — всюду вечная синь
или вечнозеленая зелень!
Куст магнолии, лавровый лист,
вечный воздух и вечное небо,
а захочешь обнять кипарис, —
разве мыслимо — вечное древо!
Вся природа надменно твердит:
нет на свете ни смерти, ни горя…
Но смотрите, куда-то летит
журавлиная стая вдоль моря.
Не спеша, кое-как, тяжело
улетают из отчего края,
за крылом поднимая крыло,
неожиданно напоминая,
что на родине ветер свистит,
что пустые поля почернели,
что последний осиновый лист
ждет в отчаянье первой метели.

А где дурачки городские,
народ не от мира сего,
слепые и глухонемые —
повымерли до одного.
Блаженные, нищие духом,
таинственным миром своим
понятные древним старухам,
причастные тварям земным.
Бывало, Порфиша при встрече
откроет трясущийся рот,
и чувствуешь, что человечье
в юродивом ищет исход.
Вот&вот и промолвит такое…
А что ему — совесть чиста
и незачем благо земное
и наша земная тщета.
Сказал бы, да слов не хватило,
чуть-чуть бы — да рухнула связь.
Безумие вновь накатило,
и вновь голова затряслась.
Повымерла эта порода,
здоровый пошел матерьял,
но город лишился чего&то
и что&то в лице потерял.
Недаром от слабого слова
на косноязычных устах
величье царя Годунова
однажды разрушилось в прах.

На невеликой памяти моей
как много их прошло, шумя словами,
фанатиков, трибунов, бунтарей
с пылающими истиной очами.
Я вспоминаю молодые дни
гражданских свар, ниспроверженья взглядов,
когда к обеду шествуют они,
в кармане даже кукиша не спрятав.
Ну, молодцы! За два десятка лет
перебродило молодое тесто!
Они умно клеймили белый свет,
но каждому нашлось под солнцем место.
Растят детей. Стареют. В меру пьют.
Налаживают маленький уют.
Общественный порядок охраняют.
И, позабыв свою святую злость,
на честно заработанную кость
слюну чревоугодия роняют.

Я так и не вспомнил, что было
на месте больших корпусов.
Как много душа позабыла
событий, людей, голосов!
Но вдруг на углу переулка
с названьем, звучащим мертво,
из памяти вырвалось гулко
старинное имя его…
Старайтесь в угоду минуте,
спешите за временем вслед,
весь город переименуйте, —
слова выплывают на свет.
Слова, зароненные с детства,
которые юная мать
успела, как призрак наследства,
нечаянно мне передать.
Живое вершится живыми.
Клубится строительный дым.
Все верно. И все-таки имя
живет по законам своим.
Пускай, угрожая забвеньем,
свистит над кварталами снег,
но все, что утрачено зреньем,
останется в слове навек.

Как ты попросту сгинул, богатырь Святогор,
Как великую силу растратил —
ты врага не разбил, не освоил простор
и нe вывернул камень-Алатырь.
Ты по воле своей сам улегся в гробу,
ты, смеясь, суеверья отринул,
понадеясь на мощь, на авось, на судьбу,
глянул в небо — и крышку надвинул.
Друг подумал: потеха! Но крышки края
вмиг срослись с гробовыми краями.
— Что ты медлишь? Сымай! — и вцепился Илья,
тащит крышку — аж кровь под ногтями!
— Что ты тянешь? Руби! — друг ударил сплеча —
вырос обруч из кованой стали…
Слышен голос из гроба: — Спасайся, Илья,
и молчи, чтобы люди не знали,
как я сгинул…
Не то легковерная Русь
примет весть о бесславной кончине
как знаменье… Вдохни мою силу, и пусть
мать навеки забудет о сыне!

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть
и любовь позабыть, и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот —
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый —
это всё лишь со мною уйдёт.

Всё, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: «А Курбский? А Герцен? —
всё едино я вас не пойму.

Я люблю эту кровную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там где-нибудь.

Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови —
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.

Мне было жаль, что не поймет меня
тот, кто ни разу с жизнью не прощался,
кто с нищею душой не возвращался
в родимый дом на грани мглы и дня.
Когда ночные тени за спиной,
когда в глазах и под глазами тени
и словно катафалка появленье
из-за угла машины поливной.
Когда на белом свете ни души,
все спят вповалку — даже постовые…
Как звонко разносили мостовые
мои шаги в светлеющей тиши!
Я шел и знал, что на моих губах
осела соль мгновений быстротечных,
иллюзии, развеянные в прах,
горячий пепел заповедей вечных.
Над головой светлели небеса,
а в голове едва дымилась груда
каких-то слов… Но птичьи голоса
вдруг раздались, неясные покуда.
Дохнуло ветром. Сладкий аромат
привянувшего липового цвета
ударил в ноздри. Середина лета.
Так вот в чем дело: скоро листопад!
Ах, эта жизнь! Печалюсь и люблю,
что красота сроднилась с безобразьем,
я заболел твоим разнообразьем,
а ты меня толкаешь в колею!
Как пахнут липы, влажные внутри,
как все смешалось: тонкий запах тлена,
и свежесть листьев, и дыханье ветра,
и розовое золото зари.