Борис Панкин - Новый Раскольников

и лунный свет струится с высоты,
где я и ты.

и жизнь твоя ненастоящая
и смерть нелепою была
лежи теперь в сосновом ящике
обыкновенного стола

в страницы книги замурованный
веди пустым минутам счёт
пока другой командированный
тебя однажды не прочтёт

с гримасой скуки и уныния
на плохо выбритом лице
чья жизни оборвётся линия
нелепым приступом в конце

вот и всё любимая вот и всё
бурый шарф намотан на колесо
мчит вперёд стремительный кадиллак
всем гудлак

не судьба любимая не судьба
болт забитый сорванная резьба
миг и ты у пропасти на краю
всем адью

да и я по совести говоря
в непроглядных сумерках декабря
неспроста забрался на табурет
всем привет

четыре-дэ литература
для ординарного ума
невыносимая халтура
другое дело литгурма-
нитарий с отрешённым ликом
и марсианином внутри
ему бесспорно льстит к велико-
му рожденью новой ли-
тературы быть причастным
хотя он знает сам прекрасно
на что феномен сей не множь
всё ноль наёбка пшик пиздёж

ничего не происходит
да и не произойдёт
мент похмельно жезлом водит
мимо дерево растёт
возле ржавого забора
смотрит в небо одиссей
он домой ещё не скоро
он из дома насовсем

ничего не происходит
кроме разве что весны
те же траблы на работе
те же мысли те же сны
из порожнего в пустое
суета-тире-дела
что нам стоит дом построить
а потом спалить дотла

или жить семья заботы
дети внуки горсть земли
эти крылья для полёта
эта шея для петли
этот город на болоте
сплав бетона и стекла
бомж в подземном переходе
хлещет прану из горла

ната делает карьеру
вера вышла за мента
влад вернулся из танжера
суета-тире-тщета
оля кроликов разводит
николай баклуши бьёт
ничего не происходит
да и не произойдет

это ты что ли
в пирогах штолле
куришь парламент
плетёшь орнаменты
виртуозной лжи
потенциальному мужу
чувствуется мужик
конкретно прогружен

я иду мимо
над головой апрель
птахи свистят гимны
весне ибо оттепель
ибо пора брачных
игрищ так не сочти за глум
замужеств тебе удачных
до пенсии минимум

…вот и черешня пошла.
(ненавижу черешню).
полдень. избыток тепла
проявляется внешне
в мареве над мостовой,
в тополиной позёмке,
в жизни, уже неживой.
по заваленной плёнке
плоский скользит персонаж. —
твой любимый типаж.

в лёгких не воздух, но смог,
перегрета трахея.
город, считай, занемог, —
переулки глухие,
улицы, парки, дома,
едкий дёготь глотая,
медленно сходят с ума,
постепенно впадая
в кататонический ад. —
твой любимый расклад.

ленту на кадры дробя,
аппарат, допотопный,
крутит кино, где тебя
этот город загробный
водит по давним местам —
переулкам и скверам.
где парадигма проста —
ни надежды, ни веры.
тусклый мерцающий свет,
и катарсиса нет.

1.
порхает нáбоков над лугом
хвостом немая рыба бьёт
твоя печальная подруга
случайных песен не поёт

ей больше незачем и не чем
ей тело — мраморный протез
так ждать тебя гораздо легче
без боли в сердце сердца без

ей безупречен изыск линий
ей скорбь навек гляди Улисс
и лучше так — под сенью пиний
чем затхлый «заячий ремиз»

ты никудышным был супругом
но как вдовство тебе к лицу
порхает нáбоков над лугом
роняет чахлую пыльцу

2.
нáбоков спит и видит как лаоцзы
ловит в верховьях длинной реки янцзы
бабочек обрывает у них крыла
давит изуродованные тела

нáбоков огорчается но во сне
не в состоянии повлиять на расклад и не
в состоянии увернуться от ловких рук
тело ломается с хрустом и этот звук

последнее что он чувствует прежде чем
откинуть коньки совсем

…как будто бы это не мы с тобой —
посторонние, что ли.
словно — это не у меня запой,
это не я без боя
оставляю последние рубежи,
вязну во лжи.

как будто бы это всё как в кино. —
силуэты с экрана.
в зрительном зале темным-темно,
киномеханик, пьяно
кашляя, курит сырой памир,
рушится мир.

а фильм — бездарный, с массой длиннот,
да и снят на свему,
и нет никакого кайфа от
него — всё не в тему.
но я сижу, как дурак, в последнем ряду —
никак не уйду.

тяжкий жребий проклиная,
знай, — за крайнею чертой
не случится жизнь иная.
только старец с бородой,
что совковая лопата,
в дланях длинное весло,
не за совесть, но за плату,
чёлн, гружёный тяжело,
по притокам ахерона
направляет в царство тьмы.
где, по жанровым законам,
навсегда осядем мы.

где ни звука нет, ни света,
льётся скорбная печаль,
да орфей, и. о. поэта,
клянчит в пропуске печать.
но мандат его просрочен,
раскурочен инструмент,
сам бессвязное бормочет,
словно нюхал клей момент;
но, в краю теней и мрака,
безусловно, решена
участь всякого, и, всяко,
причитаньям грош цена.

это только в дольнем мире:
выйдешь к роще у реки,
вдаришь чувственно по лире,
ляпнешь в рифму две строки.
глядь, — несут венок лавровый
и торжественный нектар, —
ювелиру, дескать, слова
за его бесценный дар.
а уж как велись пейзанки —
норовили всё в гарем.
правда, как-то раз по пьянке
упромыслили совсем.

и возврата нет к былому,
как пощады ни канючь, —
скажут: что ещё за клоун,
да запрут на дальний ключ.
полусонной станешь тенью,
молчаливой и пустой,
уподоблен привиденью,
лёгкой дымке над водой,
по которой древний старец
бодро шлёпает веслом.

хрен чего от нас останется,
никому не повезло.

у механической машины
ни головы ни сердца нет
всё шестерёнки да пружины
да никель стёршихся монет

да стопка чёрного винила
за тёмной патиной стекла
всё то что память хоронила
она по кругу завела