Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Холодную воду пить,
пока не припомнится снег,
пока над макушкой твоей
настроен отвес луны.
Зодиакальные Рыбы
крепко тебя стерегут
и кругленькие мотивчики
насвистывают на ключах.
Ты так и спишь взаперти
над городом, где мне жить,
ты весь - два долгих глотка
ночной небесной воды,
которую пить нельзя.

Как тропинка, должно быть,
насытилась детством,
босыми ногами, рассыпанной ягодой.
Раньше видел яснее и ближе –
Читая в прожилках листа,
прорехах сырой паутины,
а теперь будто сверху гляжу
в помутившийся воздух
и вижу - хотя без очков,
но другими глазами:
желтый пепел цветов чистотела,
коросты осенних ручьев,
заплутавших детей –
покажи им дорогу, Господь!

Элизиум забытых подворотен,
где пахнет пылью, луком и томатом,
старухи Мойры вяжут на балконах
носки и кофты к новым холодам.
Здесь рваную рубашку Одиссея
заботливо стирала Навзикая,
на чердаке охрипшие мальчишки
тайком курили и судили мир,
и разжимая кулаки, сдували
волшебный пепел догоревших звезд.
Гримасничали уличные боги,
показывая радугу из шланга,
бездомной кошкой прыгая с забора,
монеткой улыбаясь под крыльцом.
И все ~~ мальчишки, боги и старушки –
толпились у проржавленной колонки,
качали воду, ведрами стучали,
как круглыми ахейскими щитами,
и я стоял с ведром,
и длился день...

Мальчик, птица и песок.
Мальчик, птица и река.
Слог, пожалуй, не высок,
Если бы не облака.
Если бы не небосклон,
Если б с крыши не текло.
Я гляжу исподтишка –
Прост сегодняшний урок:
Только мальчик и река,
Только птица и песок.

Острые крылья лопаток
сворачивающего за угол детства моего,
сворачивающего в запахи
новых футляров для скрипки,
в едкий дымок канифоли,
в дождь. А дорога до школы —
та же. Те же портфели
валяются у остановки,
те же приходят трамваи,
вечером светятся окна.
И дверь не закрыта...

Если правда, что нет мастерства,
то привычка писать выручала меня –
мне стихи удавались с утра,
и капризам своим я уже не умел отказать:
никуда не спешить, никого не видать,
а спуститься во двор и идти напрямик
по дорожке удачной строки.
Я любил этих улиц полдневные черновики
и домой приносил только самое главное. Ради
новой дюжины слов, поселившихся в старой тетради,
я и жил целый день,
если вдруг удавались стихи.

...А все уже бежали в пустоте,
чтоб завтра жить не здесь, а там, за краем,
ночным дорогам передоверяя
сюжеты беспокойных повестей.
А рассветет - и снова быть письму,
и жить еще - не хуже и не лучше,
хотя напуганные ночью тучи
в узлы увязывают синеву.

Деревянная дудочка, рано, двадцатые годы,
наклоняешься к ней, голубиную ноту берешь –
и до самой границы
о птичьей счастливой свободе
надрывается дерево, выставя локоть вперед.
А дорога дышала портьерами
актовых залов,
звук стекал в известковый навар облаков,
из засохшей осоки все лето тебя вырезали
перочинные ножики полубезумных стрекоз.
Над Германией - хищные петли стрекочущих хроник,
да звенящая дудочка, но наперед решено:
ей недолго уже. В кинозалах хмельные таперы
называли молчанье - несчастьем,
молчанье — войной.

Привстав на цыпочки,
взглянуть на край земли,
очерченной, как контурная карта,
нам было невдомек, пока апрель –
усердный пасынок сырых подъездов –
не стал болтаться допоздна у дома
и не оббил сосулек под окном.
Мы нравились друг другу как подростки.
Пока у нас ломались голоса,
мы объяснялись хрипло, с болью в горле.
Мы сладкою слюной кормили птиц,
они летели в лодочках ладоней
и пели так, как пели мы недавно,
и чисто - ни одной фальшивой ноты.
Мы скрипки побросали, мы теперь
снежки лепили, глубоко вовнутрь
закатывая сумасшедший запах
земли, набухшей талою водой.

Чтобы язык, как дерево пророс –
мной принятый на веру, внутривенно,
в беспамятстве, уроками часу в восьмом,
вневременными свойствами своими
прекрасно обходящийся без Даля.
Чтобы язык стал естеством моим,
как дерево, пророс во мне,
и ветками сосудов кровеносных
обвил меня...

Происхождение зимы -
из росчерков на мутных стеклах,
из родословий этих ломких
ноябрьских ребусов немых.
Разброд холодных сквозняков:
дверь заскрипит - никто не входит.
Такой таинственной погоде
Держаться долго нелегко.
Ты выдержал, но ты - один,
она берет тебя измором,
так белое смешала с черным,
хоть из дому не выходи.
Происхождение зимы –
из неответа, невниманья,
и ежедневного обмана,
не нужного и нам самим.

Пустым-пуста грачиная казна:
метелка проплясала по асфальту,
скрипучий лист в ногах закувыркался,
и улица моя обречена
на снег, на ожидание зимы,
на белую штриховку новогодий,
на лихорадку слепнущей погоды,
на театральный жест глухонемых,
толкующих друг-другу, что вот-вот,
неделя, и уже посыплют хлопья
(и станет тесно Пушкину и Блоку,
и Пастернак заступит в свой черед).
О чем они друг другу говорят,
о чем грачи над крошками кивают?
Казна пуста, и дворники зевают
Вторую половину октября.
Соседи привыкают к чистоте,
Я - к пустоте, к безденежью, к притворству,
и улицу, что мел октябрьский дворник,
метет теперь декабрьская метель.

Монетке тепло в кулаке,
монетка потеет в горсти,
а я в холодке, налегке,
не в памяти и не в чести.
И мой мотылек не летит,
ни света не знает, ни тьмы.
Что мне притвориться немым
и двор под окном подмести?
Юродство - сиротства язык,
Несходства далеких веков.
Смирись - превратишься в азы,
взбунтуешься - молоком
запишут тебя между строк
В бухгалтерский толстый альбом:
лежи, дожидайся поры,
покуда считаем да строим,
невидим, бесцветен до срока,
до вечности на четверых.

Я рано растерял права
на менуэты, фуги, вальсы,
один мотивчик напевал,
одной простынкой укрывался.
Ночь у окна стою - один,
один - в столовую, где кормят
картошкой с луком и морковью,
где мы порой с тобой сидим.
Там наши тени на стене
не уставали объясняться,
я с музыкой соединялся
и был с тобой наедине.
Вам, одинокие мужчины,
не объяснить тому причин,
зачем я, сколько ни учился,
один мотивчик заучил.

А.М.-П.
А кто следил, не отрывая глаз,
как мы тайком входили в лес, и после
шли напрямик по скошеной траве
и за руки держались, словно дети, -
кто в спину нам глядел,
те и сейчас
зрачки сужают с наступленьем дня
и глаз не отрывают от дороги,
где в пыльные цветы ложится ветер,
где мы ходили, где еще не раз
нас птица отпоет перед рассветом.