Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Н.
Жалкий праздник короткого лета,
в ушах непроявленный гул
вазелиновых капель - не то глухота,
а не то дольней лозы бессмысленное прозябанье,
шум и звон . И покуда Господень глагол
вспоминает пророк с медицинской пипеткой
в руках,
мир ему неподвластен, и спящих во прахе земли
не труба сторожит, а все тот же младенческий лепет
сиротливой природы и зрак почерневших небес.

Р.
Вот и жизни конец. Покуда белела степь,
было спокойней, поскольку в степи ничто
не застит неба: пальцы прижмешь ко лбу
и тут же на нитке спустят ангела.
Так на детскую простыню
бросались летучие мыши,
так все, что есть в небесах,
льнет к тому, что белеет,
так мы могли бы спастись
вместе со всею Сибирью,
особенно в декабре,
но предпочли разлуку.
Рождественская труба
в Новой Индии не облегчает души.
на здешних санках
не въедешь в рай. А ты,
прошлогодний снег.

Ты вспомнишь, как будто прищуренный птичий зрачок
глотает предметы, и свет растворив в серебре,
колдует над формой на карточке полуслепой.
Сырая глина, ты вспомнишь скольженье руки,
когда, задрав подбородок, растешь сквозь полуобъятья,
и весь пускаешься в рост.
Сосуд, ты вспомнишь вкус молодого вина,
глазурь, ты вспомнишь дыханье жаркой печи,
и ты, открывая глаза в далекой стране,
в серебряный день, я знаю, ты вспомнишь меня.

И катится возок
сквозь степь, по мелколесью,
меж редких деревень
и чахлых русских нив,
не знающих жнеца.
Унылая земля!
Печальные забавы
натруженного сердца...

Пересыпай холодный песок
из ладони в ладонь,
и пускай его на лету
подбирает ветер,
и, отвернувшись к воде,
говори, порой теряя слова.
Мне казалось, сквозь эти прорехи
Господь появляется в мире
и приводит умерших
на побывку. Оттого
так больно сжимает сердце
при виде нагих ветвей
и потому тишина
невыносима.

Ты будешь со мною как с братом
болтать, и холодное лето
погонится за электричкой
и скоро отстанет. Неверно
судить о разлуке, покуда
и снег не лежит. Я-то знаю:
короткая - ранит, а долгая –
лечит. Поедем на дачу,
где чайник в ногах остывает,
где спят на соломе, где дети
поют, и бездомные птицы,
как души умерших, настырны.

Тесный пригород, скрипка,
эфиопские лица прохожих
и детские тельца кузнечиков.
Мне мерещится
яблока тонкая кожица,
близкий запах растертой травы
на ладошках - запах вечера,
длинного, влажного, уходящего в сон,
под размытые тени на занавесках.
Мало вечности,
а нужно, чтобы скрипка кричала
сквозь дождь, чайник
шумно ворочался,
а цыганка стояла в подъезде,
где на верхней площадке
целовались и слушали
темные звуки прихожих.

Мы уедем с тобой на автобусе,
в праздник
тесно-тесно обнявшись
на задних сиденьях,
а на пыльную площадь у автовокзала
выйдет сонный и пьяный мужик
и проводит
мутным глазом автобус
и, под ноги сплюнув, здесь же справит нужду.
Будет лето. Черным мелом дорогу расчертит
июль,
наша тень, обгоняя машины, перепрыгнет
поребрик
и станет плясать на проселке,
пока не провалится в ночь.
В этот час мы уснем,
раскрывая объятья
всем влюбленным и детям,
в перекрестном сладчайшем дыханьи,
в ленивом движенье ключиц
пятилетнего Павлика,
трехлетних Марины и Лены.
И под утро, задрав подбородки,
не порознь,
а вместе
вступим в ясные воды рассвета.

памяти А.П.
Я за тобой, цветущая сирень,
в ночь наклонюсь,
в отяжелевший воздух,
в пыльные ладони. А звезды
пускай допляшут
предрассветный круг
и допоют свое дрозды, пока малинник
не задрожит и не откроет список
проснувшихся, и пусть потом ресницы
стегают медленный дремотный свет.
А тот, кто нынче вычеркнут
из списка,
пускай проснется там, где и сирень
увядшая проснется...

О чем это шепчутся мертвые,
взявшись за руки и вверх
ногами влетая в объектив аппарата?
О ком плачут ангелы, сестры солдата,
утирая нарисованный жемчуг
крестами на полотняных платках?
По растоптанным в кровь галицийским полям
марширует пехота. Эти - в ров,
эти - в пух ковыля, головою к восходу.
Мы чем больше деремся,
тем больше награды!
Но летят и шумят пули огненные,
да и войска осталось немного,
замириться бы надо...
Ах, несчастная доля
несчастных солдатиков!
Уж он, Кайзер Вильгельм!

В феврале, наконец, погасили
окно на втором этаже.
Мальчик, врач скорой помощи,
вышел в подъезд покурить.
Потянуло, вот странно,
не дымом, а йодом, ребенок
заплакал на третьем,
за полупритворенной дверью
соседка стоит над хозяйкой,
а на кухне молчат половицы
и смешан с портретами сына
последний пасьянс на столе.

Как скрипели телеги,
как доспехи блестели
вполовину нежаркого солнца,
как теснились и пели
на тоненькой ветке дрозды,
как теснились и пели
горбатая чашка у локтя,
чаинки в остывшей воде,
карандаш под рукой -
до шести, до рассвета,
над долгой нерусской строкой
теснились и пели все громче.

Я ложился в узловатые корни травы
между Адамом и Евой,
и они обнимались через меня,
пока я летел сквозь полдень,
в опрокинутое небо,
чтобы проснуться обессиленным
их наготой.
Мы были позвонками
прошлогоднего августа
и несли на себе
долгие взгляды подростков,
наученных целоваться
и пьяных от запаха собственных подмышек.
Мы - это Адам, Ева и я,
целое лето влюбленные друг в друга.

Рифмуй, сентябрь, полупустой перрон,
пенсионера с термосом в руках,
механику небесных сфер, со скрипом
клонящихся в осенние созвездья.
Колесики погоды подкрути,
приподними литую гирьку ночи
до света, до верху, до вкусного ручья,
текущего поверх голов — в июль,
в июнь, в последнюю декаду мая...

Ю.П.
Поди, поживи без корысти,
когда, подравнявшись в строю,
мы выглядим, как альтруисты,
но выгоду помним свою.
И выгадать были б не против
в чужой бесполезной игре,
в капризных демаршах природы,
в оттаявшем январе.
Во всем, чтобы было как лучше,
и в сером проеме окна,
где плавает толстая туча,
но чем она станет для нас,
и в дождь или в снег обратится,
тому предстоит рассудить,
кто мелом подошвы ботинок
готов у себя набелить,
кто шагу не ступит бесследно,
и заданный спросит урок,
кто ласков, когда ты прилежен,
но если небрежен - суров,
кто мимо блокнотов и книжек
рукой, не стесненной ничем,
нескучные истины пишет
о сущности этих вещей.