Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Дом заперт, а хозяйка померла,
И родственники растащили мебель,
Резонно рассудив, что ей на небе
Уже не нужно этого добра.
Вразброд, поштучно жизненный уклад
Пустился кочевать, меняя крышу.
Комод как будто вырос, стал повыше,
Помолодел. А там тоска взяла
Диван, который сморщился, поник
И сам не свой скрипит в чужой прихожей,
Другой старухе мнет бока, не может
Терпеть собаку. И кого винит
Приемник у чердачного окна,
На шею накрутив ненужный провод?
Судьбу, судьбу. И вот удобный повод
Порассуждать, зачем нам жизнь дана.
Все вещи врозь похожий видят сон:
Ковровая дорожка, веник, ставни.
Дай им пройти сквозь смерть и там, растаяв,
Соединиться снова с мертвецом.
Хозяйка поспешит стирать белье,
Клопов травить, и мебель погрузится
В привычное сознание единства,
Живущее лишь в памяти ее.

С.В.
Возвращаюсь к тебе,
огонек в гиперборейских снегах.
На дощатый ковчег
ставлю ногу, и дымка-голубка
вьет и вьет невесомые гнезда
над нами, отнимая половину из прожитого.
Узкий домик в покинутом
дачном поселке нас укроет
тряпьем, запасенным до нового
лета. Мы попьем кипятка,
наглядимся в огонь, и
ковчег заскрипит между голых
теней, поднимаясь над школой,
накренится в бурлящем пространстве,
проплывет над развилкой дорог
и невидимо встанет в высотах.

Как тянется песок на берегу
к воде, как хочет даже в малом
не уступить волне, когда по скалам
она ползет, роняя пену с губ,
и шумно отступает. Ты сказала:
Смотри, как наперегонки бегут
песчинки, словно малыши в спортзале.
И мы смеялись, а потом встречали
кораблик у причала. Виноград
сплетал ветвями дачные перила,
косым штрихом. Ступали наугад
кусты с андреевским крестом в ногах,
а, может, это море нас дразнило,
не помещаясь в тесных берегах.

Курортный город с фонарем в руке
выходит на песок, как будто путник,
которого дорога завела
на край земли: сейчас причалит лодка -
и нет его. У дальнего окна
маячит Пушкин. В форменный рукав
зевает пограничник, впереди
ночная зыбь, а дальше — минареты.
И, может, безыменный муэдзин
глядит на море и воображает,
что нет другого берега, что мир
кончается под носом у него, и в пустоту
кричит.

Часы, как детская складная обезьянка,
скрежещут, тянутся, несутся вскачь
по ниточке. У спящего ребенка
в ушах до времени свернулся волчий хрящ.
Перед зарей языческие боги
прошли над городом - и тают в облаках
туники, но еще стоит свободно
большеголовый неземной размах
молочной наготы. Когда встаешь
перед шестью - уже в небесных водах
плывет, бурлит, на голоса поет
река времен, и набирает воздух
дневную крепость.

Подлетая к Кремлю, вороны переводят дух,
сосед-татарин сбивает с порога лед,
румяные школьники добегались до белых мух.
Не спи в этот час, не то душа улизнет
и пройдет по чистому снегу в нашем дворе,
полем, к Яузе, где поднимается Гиперборей
и Меркатор чертит круги носком сапога.
В Нижнем - снег, над Казанью свистит пурга,
замерзая, Обь ворочается в берегах,
и рожок на кухне выдувает горящий газ.
А душа уже там, где и я от снега ослеп,
где подземные карлики кличут своих журавлей,
где, ступая впотьмах, детский дом поднимает
свирель,
и гудят леса, и опять сидит на столе,
ножки свесив, чертик, и все смелей
околесицу мелет и ставит себя в пример:
не гшши, не пиши, поживи с Сибирью в уме.

А.В.
Прочитай, не ленись,
потому что для твоего
чуть с горчинкой, но чистого голоса
написаны эти слова.
Подержи на припухших губах
(я боялся их целовать)
торжество сочинителя,
эту речь, этот вкус муравьиного солода,
то, что нас разделяет
и то, что быльем порастет
и обнимет тебя, как легко
безымянные травы обнимали.

Я живу в старом доме,
где кровь ударяет в висок
посильней тишины,
и ночные идут разговоры,
и в пустом коридоре
половицы скрипят,
и соседи катают бобы
по столу, ворожат
и зовут мертвецов,
и холодное солнце
из комнаты в комнату
входит.
Я живу в старом доме
и целыми днями могу
не читать, не писать,
а слушать, как будто
сквозь воду
список чьих-то печалей.
И дети кричат во дворе,
будто снег у них отбирают,
и старые песни поют.
где слова уже стерлись.

Снег тает, и времена путаются,
как наши волосы на узкой подушке,
осень, весна - будто один поэт
все это описал. Демисезонный ветер
выдувает тепло из нашего дома,
а мы остаемся - посередине Отечества,
в котором полно пророков,
под тусклыми небесами. Март-октябрь,
ожидание чьей-то смерти, март-октябрь,
одно моментальное фото, один итог,
который подводят ногтем.

Майской ночью над самой рекой
между веток цветущей черемухи
созревают мальчишечьи руки
и девчоночьи локти, запястья, коленки,
и они уже тянутся, чтобы обняться,
и деревья их прячут,
а русалки поют и смеются.
Майской ночью, над самой рекою,
перед зеркалом темной воды
вновь рождаются сладкие муки
из того, чего вдоволь весною –
из горчайшего тлена земного,
горьких соков, горчинки
у тебя на губах, в едком запахе
дыма, которому имя - Отчизна.

Е.А.
Подвижный теплый воздух над плитой,
почти неосязаемые струи
плывут, переливаясь и волнуя
вид за окном - и там над пустотой
деревья замыкают тайный круг
и из ветвей сплетаются корзины,
Адам вступает в мир, и мандолина
как птица Сирин вспархивает с рук.
И отраженный газовый рожок
в стекле несут английские подростки,
и как ковчег снимаются подмостки,
и снасти режут каменным ножом.
И над огнем прозрачно-голубьш,
над очагом, который моют содой,
порхают, тают, хороводы водят
поверх всего, всего, поверх моей судьбы.

Л.Д.
Мальчик дружит с зеленой звездой,
а стрекозы - с речной водой,
где оконце в русалочий омут
как затянутое слюдой.
Помнишь, как мы ждали тепла,
а потом неслышно прошла
над землей хвостатая гостья,
и до края полные горсти
теплых дождичков принесла.
И качнулась сирень в цвету,
и стоял туман на мосту,
и трава заплетала колени,
подрастая, как каждым летом
здесь на даче дети растут.