Андрей Плигузов - Стеклянная гора

Вот он сядет, и потекут
в малый настольный свет
настырные капли секунд,
настоянные на Москве.
И напишет наискосок
что узнал на своем веку,
но волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна:
и память, взятую в долг,
и ширмы китайской шелк
с драконом и подвесным
крылом воздушной страны,
в которой поет соловей.
А в зимней больничной Москве
тебе уже места нет,
и я погружаюсь в свет,
И волосы за висок
уносят легкую речь
запретных твоих высот.
Ты помнишь, как в январе
кровь ленилась бежать
весь кровеносный круг?
И не вьшускала ножа
страна из холодных рук,
И плыли волны музык
и ты по привычке пел?
Не будет больше слезы,
а будет вечный припев,
лицо - и его в строку,
и волосы за висок
между пальцев текут,
и новая их волна
все захлестнуть должна.

Спать в монашестве, в девстве,
в чистоту заворачиваться, как в газету,
как подарок лежать на виду
и проситься на руки. Немногого стоит
детство без кислого молока
и религии, пахнущей сыром.
А составьте католические ладоши
возле кончика носа, и в лодочке этой
плывите. Представьте: на веслах
сидят королевичи, у них пальцы
в чернилах и коленки в заплатках.
Мы безгрешны, пока эти лодки
несут к нам любимых, и смерти
непричастны, потому что и слово
живет в чистоте и тленья не знает.
Мы как отроки входим
в свое отраженье в воде.

Никогда не пиши под диктовку,
Как бы ни был заманчив диктант,
Что бы немец ученый Востоку
Ни сулил за природный талант,
Как бы турки ни скалили зубы,
Чьи бы флаги тебя ни секли,
Обирай венценосную убыль
Виноградников нищей земли,
Подбирайся, сужайся, как скулы,
Край воронки нащупай ногой,
Никому не прощают прогула
Этот звук, да посмертный огонь.
И уносят кремлевские горки
Детвору лет на сорок назад,
И несутся пятерки, четверки
Всех, кто слышит, в охапки вязать.

Все ничего, пока детей рожает
И корень месит в ступе мой народ,
Клубится, темнотою угрожает
И бражную цикуту подает
Не письменам, а только временам,
За их различье я бы поручился,
Так детские скользящие ключицы
Мечтают повторить оригинал,
Не достигая. Взмах руки недолог,
А слово вечно. И цветет внаем
Ночная белена. Британский солод,
Переводной, до сердца достает.

Кого попробует время
На черный зубок прицела?
Кто выслужится в могиле,
А кто успеет до смерти
истлеть
под знаменами Йорка
с воскресной бумажной розой,
в которой хлюпает воздух.
Прислушиваемся, как больные,
точим глаза о камни
ночного Иерусалима.
Захария говорит:
Это небесный серп
ищет новую жатву.
Какая печаль сторожит
запрокинутые молоточки,
грызущие медь?...

Р.
В этой комнате девочка
меряла платья, но, как ни старалась,
все равно, столько женщин
воспитывает сыновей без отца,
и она. Спим, и сын и любовник,
а уроки не выучены. Откуда
у детей это знание,
предчувствие грехопаденья,
на носочках входящее в дом?
Тень разбросит косички,
длинным пальцем китайскую вазу
обведет на окне. Вот и радость,
и славно. Спите, малые дети,
обнимайте подушки во сне.

Поссоримся, а вдруг начнется лето.
Поднимутся стрекозы и стрижи,
все те, кто поедает небеса
и движется отрядами, как войско,
как малые народы на врага.
Забуду о тебе, и понесут
заборами заузданные ветви
туда, где дом сочится желтизной.
Все, что увижу, пальцем обведу,
чтоб не росло, чтоб не смотрелось
в реку.
Иду, несу в руке щекотный зуд,
и ты несешь кузнечика в подоле,
и мы встречаемся.
Крестьяне в новых шляпах
подталкивают нас со всех сторон:
ну, обнимитесь, будьте как деревья.

Россия — панночка из гоголевской сказки,
А Киев - Вий, об этом мы читали.
Здесь по песку ступала Навзикая,
И акварель лилась, и на металле
Чеканили хвостатых горностаев,
Запрыгнувших в дворянские гербы.
Высокие над ней склонялись лбы,
И ночи напролет вели беседы
Немецкие ее профессора,
И Бог глядел, как смотрят на парад,
Как смотрят за окошко краеведы –
На дым, на муху в праздничном борще.
Россия помышляла о мече,
Чтоб из него потом ковать орала.
А те, которые не имут срама,
И потому сегодня ни гу-гу,
Стояли тесно в меловом кругу.
Бурсак читал, а панночка вела
Красноармейцев в сельскую часовню.
Вольно же ей свою родню и ровню
Поднять из-за бедняцкого стола!

Своего ни словечка не помнят
пустынные реки Москвы
и покорно текут
военным строителям в лапы,
и в каждую реку
неба зачем-то подлили.
Круг земной замыкаем
и поем под сурдинку
тот же самый мотив,
будто городу оспу привили.
И сейчас сговорились,
что губы - на замок.
Сколько можно молчать!
Детский дом, обрывая заборы,
уносит пионерские трубы,
а хищные боги,
которые нас обирают,
остаются.

Весна созревает внутри,
а потом будет день - и откроют,
и почки выводят на свет,
как подростков прыщавые лбы.
и птиц посылают напиться
из Яузы, заплетают косицы
посольским флажкам и подносят
стакан полоумному деду из тира.
Все посуху ходят,
и воздух горит, как будто
зеленкой прижгли, и дуют, и дуют,
а дети летят,
кувыркаясь и сон подгоняя,
и светятся белым,
и толпы стоят у заставы,
и едет Христос на осляти.

Конаковскую ГРЭС третьи сутки
заливает холодным дождем,
и три девочки из Башкирии,
увлекающиеся рисунками
Леонардо, на практике, мокнут,
мечтают поехать в Москву.
Я хотел бы их снова
повстречать в электричке
и слушать с соседским терпеньем
интонации: ниже и ниже, и пауза –
и самая верхняя нота.
Вдруг они прочитают? Что скажут?
А теперь я пишу - и ухаживаю,
пишу и ревную, бестолково
подбиваю леса и дожди,
разбегающиеся от Москвы,
обнимающие Конаково.

Солнце слепит глаза, у старого моста
Отступает полынь, серый кирпич наступает,
Муравьиные тропки скручиваются как бумага
На огне. Сухо. Песок и стекла.
Косит штриховка стены, а окна ввалились.
Дом нежилой. В подвале - склад,
наверху - контора.
Птицы еще прилетают, но в чужие гнезда,
Граффити стерлись, мел и уголь сравнялись
в цвете.
Вот она, метка на память, процарапанный крестик:
Детям выносят по четвертинке белого хлеба.
Это Карибский кризис. Мы танцуем матросский танец.
В клубе, в правой кулисе, огромный портрет Хрущева.
Во сне я плакал, а утром - праздник речного флота,
Трубы, цветные косицы сигнальных флагов,
Крепдешин и сукно, намагниченные в складках,
Рукавами разводят, солнце слепит глаза.