Александр Хабаров - Империя зла (Книга стихов)

Длился день, как бездна. Я упал,
Я летел в неведомое "нет".
Кто-то крикнул сверху: "Кончен бал!"
"Неизвестно…" — я шептал в ответ.

Вот уж пронеслись труды, дела,
Мягкие постели, нар ряды,
Кремль, Адмиралтейская игла;
Промелькнуло имечко — Берды.

Женщины в нарядных кружевах
С легкостью парили в вышине
Я летел в оковах и в словах,
Не до женщин нынче было мне…

Падал я, как падают слепцы
С шатких крыш, с невидимых краёв.
Падал я, как падают птенцы,
Думая, что лучше нет миров,

Чем вот этот, вольный и пустой,
Мир летящих и тяжелых тел…
Как и все, я грезил высотой,
Как и все, упал, а не взлетел…

Отблевались правдивые рты
Черной кровью и ложью хмельной.
Кто послабже — бормочет: "Скоты…"
Кто отважнее — шепчет: "За мной!"

Ветер сдул с твердокаменных лиц
Всю росу, что соленой была…
Те, что справа — попадали ниц,
Те, что слева — сжигали дела…

И теперь — ни взлететь, ни пропасть,
Стой столбом — хорошо бы не сесть…
Где же эта хваленая власть?
Где же эта каленая месть?

Ничего. Шепоток с ворожбой,
Гулкий шаг да калиточный скрип.
Присягал на экран голубой
А потом по-геройски погиб.

За слова, за враждебный песок,
За вонючий бензин в колеях
Принял смерть, как герой, за кусок,
А мечтал — безымянным, за страх.

Видно, вовсе я не был мальчиком.
Все забыто, как пьяный сон.
Я вознесся теперь автоматчиком
над одной из сибирских зон.

Малой властью, но полной мерою
наделил нас отец-командир.
Днем на мушке держу все серое,
ночью — целюсь в преступный мир.

Ох, вздремнуть бы в ночную порушку
Пусть приснится родимый дом…
Да боюсь, как бы в спину "пёрышко"
не вонзилось смертельным льдом.

Воля вольная точит финочку,
горе горькое спит в бреду.
Снится мне, что бегу по зимничку,
Замерзаю на хватком льду.

И сбежал бы лесной порошею,
Пусть пригреет меня она,
Словно женщина нехорошая,
Ледяная моя страна…

Шел себе один бродяга,
Никакой он не святой,
На ремне пустая фляга,
В сумке пряник золотой.
Миновал мосты, могилы.
Где же небо, где звезда?
Иссякают волчьи силы,
Человечьи — никогда…
Хорошо босыми топать,
Тропки льдистые колоть…
Хорошо крылами хлопать,
Если выдал их Господь.
Вот и шел он белым-белым
Полем, озером, леском,
Утомлялся бренным телом,
Затянулся пояском…
Много их, таких хороших,
Измеряло пядь земли.
Сколько их согнуло в ношах,
Даже тела не нашли…
Вот и этот стер предплечья,
Все свое с собой волок…
Ох ты, доля человечья,
Божьих промыслов залог…
Хорошо идти по свету,
Умирать в ночном пути;
Хорошо, что крыльев нету
Можно пo миру идти…
Вот и шел он, сам-прохожий,
Чуждый стуже ледяной,
Всей душою был он Божий,
Хоть и с виду был иной.

…Снег рушится. Трещит под ним земля.
Кто не богат, тому уж не до шуток,
Когда сияют в морду соболя
Медлительных валютных проституток.
Они купались в пенистом "клико",
Лобзали людоеда и француза;
Пусть хоть потоп! Им дышится легко
И жрется от залапанного пуза.
А на вокзале кашляет народ,
Несущий Бога в потайном кармане
Меж крошек и отсутствия банкнот,
Профуканных в дорожном ресторане.
Куда несет он Господа Христа
На крестике из потемневшей жести?
В какие отдаленные места
Сошлют его за драку в ближнем месте?
Не всё ль равно? Снег рушится стеной;
Всем холодно; мир рушится лавиной,
Тут косточки трещат… Грозят войной,
Запугивают выбитой витриной…
Еще полно чудес, припасов, благ,
Воспоминаний, адресов забытых…
Всё так же дышит в трубку старый враг,
Оставленный взамен двоих, небитых…
Живем — как жили. Всё переживём:
Кулачный подступ вятского размаха,
В Москве француза, в Киеве погром,
Валютных проституток, шведа, ляха…
Уж повидали на своем веку.
К заутрене, сбиваясь в вереницы,
Потянемся по талому снежку:
Работники, разбойники, блудницы…

За тебя, за ноябрь, за узор,
за угрюмую речь мудреца,
за текучий, как водка, позор,
за чужое лицо без лица

Отпиваю последний глоток
за скучающих в облаке дам,
за седьмой виноградный виток,
за кагор, изабеллу, агдам.

Тишина без конца и начал
за тебя поднимаю фужер,
жил и я, словно я — янычар,
только ты мне писала: "Мон шер…"

Грязный ветер меня уволок
с мокрым ворохом листьев ольхи,
хорошо, что я был одинок,
и не письма писал, а стихи.

Вот теперь же стучусь, словно тать,
а откроют — без слов ухожу.
Я устал даже тихо роптать,
а не то чтоб скликать к мятежу.

Ссудил мне женщину Господь,
и стала мне — жена.
Теперь у нас едина плоть,
душа у нас одна.

Теперь у входа в клуб иной
на стражей погляжу; —
Вот эта женщина — со мной!
надменно процежу.

Быть может, на исходе дня,
В конце путей земных,
она попросит за меня
у стражников иных…

Не выгибай от счастья руки,
не говори, что ты — моя.
От этой обморочной скуки
устала ты. Устал и я.
Ведь над глухими потолками
ещё, конечно, небо есть.
К чему размахивать руками?
Я не приду ни в пять, ни в шесть.
Ведь эта тихая квартира,
где подоконники в пыли,
поверь — намного меньше мира,
хотя и больше всей земли.

Теряю время, речь, закат, восток,
железо в венах, воинов из глины;
вино пролил; посеял кошелек
среди корней развесистой малины.

Повсюду виноват: в семье, в стране,
в статье Гаденко и в конторе Креза;
вон, старый друг свинец нашел в спине,
а тут не сыщешь лезвий для надреза.

Все валится из ослабевших рук;
звенят мечи, монетки, колокольцы;
скучает плоть; душа глядит на юг,
когда бредут на север богомольцы.

Нет ничего достойного пера:
враг измельчал в поденщине коварства;
жена изводит (мало ей ребра!);
народ за водку отдает полцарства…

Пора порвать рубаху на груди,
за нож схватиться; выпить за Семена;
пора молиться: "Господи, гряди!.."
и кликнуть мужиков — нести знамена.

Пора искать — угрюмо, днем с огнем
обитель, скит, тюрьму, костер с палаткой
и, обойдя весь мир, вернуться в дом
туда, где умирают под лампадкой…