Вероника Долина - Стихи и песни

Не случайно мир я мерю
Грустной мерою земною.
Сядь, поговори со мною —
Я тогда тебе поверю!

В стране, где женщин никогда не звали Агнесс,
Едва ль Агнесс иль Агния, зато
Бывали опыты, поставлен был диагноз,
Хотя никто его не чувствует, никто
В стране, где женщин никогда не звали Агнесс,
Нет, кто-то пробовал необщие пути,
Пролепетать случалось: "Милая, ты ангел.
Но ты не Агнесс все-таки, прости"
Жить там, где женщин, ни одной, не звали Агнесс,
Да и мужчин не звали Ричард никогда,
Какая пагуба душе, какая наглость,
Какая дикость, серость, варварство, беда.

В таких, как ты, я ничего не понимаю,
таких, как ты, еще не приводил Господь,
не понимаю, как и обнимаю
и все держу зажатую щепоть.

Каким таким, скажи, меня нездешним ветром
снесло туда, где даже дуновенья нет,
но вот же я, и миллиметр за миллиметром
наш межпланетный движется сюжет.

В то время, как я эту землю обследую,
хожу, прикрывая ладонью нутро,
дитя, которое не знаю, не ведаю,
ведет себя странно, как студент в метро.

И топочет ногами, и смеется не мудрствуя,
то он вытащит весла, то утопит корму,
и, похоже, он слушает какую-то музыку,
понятную только ему одному;

но, видно, и музыка ему тоже наскучивает,
по каким-то таким часам он живет,
и тогда он меня, будто лодку, раскачивает,
и земля вообще подо мной плывет…

И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно,
то ночь заполночь — вот он, то ни свет, ни заря…
Но в июне закончится мое путешествие,
однажды начавшееся среди сентября.

В этой маленькой квартирке
Есть помада и духи,
И вёселые картинки,
И печальные стихи.

Тютчев пишет на конторке,
На доске — Мижуев-зять.
Ни фанерки, ни картонки —
Просто неоткуда взять.

В этой маленькой квартирке
Все мы соединены —
Все четырки, растопырки,
Вертуны и болтуны.

В Лутовинове — Тургенев,
И в Карабихе — поэт.
Я не гений. Нету геньев!
Прежде были — нынче нет.

Из русалок — да в кухарки?
Вот я чёлкою тряхну…
Берегись меня, жихарки —
Всех за щёку упихну.

Чехов в Мелихово едет.
Граф гуляет по стерне.
Только мне ничто не светит!
Скоро я остервене… —

Южный ветер дунет в ухо:
Ничего, мол, ничего!
Продержись ещё, старуха!
И осталось-то всего…

Этот сумрак прокопчённый,
Пропечённый утюгом…
Днём и ночью муж-учёный
Ходит по цепи кругом.

Вдали истаял контур паруса, паруса, паруса,
Вдали истаял контур паруса, просторы пусты.
И наступает долгая пауза, пауза, пауза,
И наступает долгая пауза — готова ли ты?
Судьба трепещет за пазухой, трепещет за пазухой,
Судьба трепещет за пазухой, оплавив края.
А что там будет за паузой, что там за паузой,
А что там будет за паузой — готова ли я?
И вновь зовет и колышется, зовет и колышется,
И вновь зовет и колышется зеркальная твердь.
И все же музыка слышится, музыка слышится,
И все же музыка слышится… И пауза — не смерть.

Вдвоем, вдвоем, вдвоем
Нежны до устрашенья —
Давай, меня убьем
Для простоты решенья.
Я в землю бы вошла,
Как ножик входит в масло,
Была, была, была,
Была — да и погасла.
Проблемы устраня
Житья недорогого —
Давай убьем меня
И никого другого.
Программа решена,
Душе мешает тело.
Жила, жила, жила,
Жила — и улетела.
В усталой голове —
Особая пружинка,
По улицам Москвы
Кружи, моя машинка.
До дна, до дна, до дна
Влюби-влюби-влюбиться.
Одна, одна, одна
Уби-уби-убийца.

Вечерами на прогулки
Я из дома ухожу.
В музыкальном переулке
Я спасенье нахожу.
По булыжной мостовой
Мне спускаться не впервой.

Запах церкви, запах дыма,
Запах чистого белья.
Ходят люди нелюдимо
Мимо ветхого жилья.
Темный купол, белый снег,
Облаков тяжелый бег.

Здесь ни шума нет, ни гама,
Здесь покой и тишина.
Здесь ночами учат гаммы
У раскрытого окна.
И следит за мной в проем
Дом масонов — мертвый дом.

Шаг за шагом, вдох за вдохом,
Час за часом, день за днем:
До чего блаженно место,
Где не надо быть вдвоем!
Смолкли гаммы, гаснет свет —
Никого на свете нет.

Не зови меня напрасно,
Не следи за мной, беда!
В Музыкальном переулке
Я останусь навсегда.
Стану домом и двором,
Стану светом и добром,
Стану небом, стану снегом
Стану чистым серебром.
Стану небом, стану снегом
Стану чистым серебром.

Вместо крикнуть: — Останься, останься, прошу!
Безнадежные стансы к тебе напишу.
И подумаю просто — что же тут выбирать?
Я на теплый твой остров не приду умирать.
Но в углы непокорного рта твоего
Дай, тебя поцелую — всего ничего.
Я сама ничего тут не значу,
Запою — и сейчас же заплачу.

Возьму конверт, расклею,
волнуясь, допишу:
"Все кончено. Прощай. Конец баллады."
Себя не пожалею,
тебя не пощажу,
а может, пощажу, проси пощады,

проси у прямолобой,
не произнесены
все страшные слова, хотя и близки,
проси, пока мы оба
не осуждены
на десять лет без прав переписки.

Возьму конверт, припрячу,
назад не посмотрю,
усилие проделав болевое,
себя переиначу,
тебя перехитрю,
и в ссылку в отделенье бельевое

немедленно отправлю,
в глубь памяти сошлю —
гора с горою, лишь бы не сгорая…
А я стишок подправлю
и с музычкой слеплю —
а как иначе в Туруханском крае?

Так хороши иль плохи,
но видно до конца
меняются черты, отвердевая.
Стираются эпохи,
срываются сердца,
хранит секреты полка бельевая.

Лет сто, а может двести
промчатся, чуть помят
конверт найдется — ведь находят клады.
Меня на новом месте
порядком изумят
слова "Все кончено. Прощай. Конец баллады."

Вот минувшее делает знак и, как негородская пичуга,
Так и щелкает, так и звенит мне над ухом среди тишины.
Сердце бедное бьется — тик-так, тик-так, — ему снится Пицунда,
Сердцу снится Пицунда накануне войны.

Сердце бьется — за что ж извиняться? У папы в спидоле помехи.
Это знанье с изнанки — еще не изгнанье, заметь!
И какие-то чехи, и какие-то танки.
Полдень — это двенадцать. Можно многого не уметь.