Давид Бурлюк - Садок судей

Мне при рождении святыми отцами имя Рафаэля некогда дано.

Убил! Убил — вино!

О, олух! олух! ду…

Я вызвал у вас какой-то переполох, какую-то беду…
Я не думал… Я думал встретить Микель-Анджело.

Ах, все так посвежело!

Ах, я не могу! Я не могу! Здесь путаница вышла.
Во всем вините, пожалуйста, слугу.
Я убегу

Ишь куда повертывает, таковский, дышло…

О, Рафаэль вино и Рафаэль другой — улыбка ведем!
Ну что же, в путь обратный — едем.

Я мечте кричу: пари же,
Предлагая чайку Шенье,
Казненному в тот страшный год в Париже,
Когда глаза прочли: чай, кушанье.
Подымаясь по лестнице
К прелестнице,
Говорю: пусть теснится
Звезда в реснице.
О Тютчев туч! какой загадке,
Плывешь один, вверху внемля?
Какой таинственной погадка
Тебе совы — моя земля?

Одни поют, одни поют,
И все снуют, и все снуют,
Пока дают живой уют.

То отрок плыл, смеясь черными глазами,
И ветки черных усов сливались с звездными лозами.
Я, звездный мир зная над собой, была права,
И люди были мне березке как болотная трава.
Но что это? Переживаем ли мы вновь таинственный потоп?
Почувствуй, как жизнь отсутствует, где-то ночуя,
И как кто-то другой воскликнул: так хочу я!
Люди стоят застыло, в разных ростах, и улыбаясь.
Но почему улыбка с скромностью ученицы готова ответить: я из камня и голубая-с.
Но почему так беспощадно и без надежды
Упали с вдруг оснегизненных тел одежды!
Сердце, которому были доступны все чувства длины,
Вдруг стало ком безумной глины!
Смеясь, урча и гогоча,
Тварь восстает на богача.
Под тенью незримой Пугача
Они рабов зажгли мятеж.
И кто их жертвы? Мы те же люди, те ж!
Синие и красно-зеленые куры
Сходят с шляп и клюют изделье немчуры,
Червонные заплаты зубов,
Стоящих, как выходцы гробов.
Вон, скаля зубы и перегоняя, скачет горностаев снежная чета,
Покинув плечи, и ярко-сини кочета.
Там колосится пышным снопом рожь
И люди толпы передают ей дрожь.
Щегленок вьет гнездо в чьем-то изумленном рте,
И все приблизилось к таинственной черте.
Лапки ставя вместе, особо ль,
Там скачет чей-то соболь.
Щегленок — сын булавки!
И все приняло вид могильной лавки!
Там в живой и синий лен
Распались тела кружева.
И взгляд стыдливо просветлен
Той, которая, внизу камень, взором жива.
Все стали камнями какого-то сада,
И звери бродят беспечные и беззаботные среди них — какая досада:
В ее глазах и стыд, и нега,
И отсвет бледный от другого брега.
Пощадою оставлен легкий ток,
Полузаслоняя вид нагот.
Взор обращен к жестокому Судье.
Там полубоязливо стонут: Бог,
Там шепчут тихо: Гот,
Там стонут кратко: Дье!
Это налево. А направо люди со всем пылом отдались веселью,
Не заметив сил страшных новоселья.

Бежим! Бежим отсюда, о госпожа!

Но что это? Ты весь дрожишь? Ты весь дрожа?
Но спрашивать не буду. Куда же мы идем, мой «мой»?

В счастье, в счастье, божество спасающее глаз тьмой!
Мои имения мне принесут земную мощь!
В «вчера» мы будем знать улыбку тещ.
Но нет! Не скучно-ли быть рабом покорным суток.
Нет, этот путь, как глаз раба, печальный жуток!
Убийца вещей, я в сердце миру нож свой всуну!
Божество. Стать божеством. Завидовать Перуну.
Я новый смысл вонзаю в «смерьте».
Повелевая облаками, кидать на землю белый гром…
Законы природы, зубы вражды ощерьте!
Либо несите камни для моих хором.
Собою небо, зори полни я,
Узнать, как из руки дрожит и рвется молния.

Успокойся, безумец, успокойся!

Сокройся, неутешная, сокройся!
Твоя печаль и ты, но что ты рядом с роком значишь?

Но ты весь дрожишь? Ты плачешь?

Так! Я плачу. Чертоги скрылись волшебные с утра.
Развеяли ветра. Над бездною стою. Не «ять» и «е», а «е» и «и»!
Не «ять» и «е», а «е» и «и»! Голос неумолкший смерти.
Кого — себя? Себя для смерти! Себя, взиравшего! о, верьте, мне поверьте!

Ты мрачен, друг. Бежим, бежим!
Слышишь, как умолкло странно все вокруг и в тишине внезапной нарастая,
Бежим сейчас войдут к нам горностаи.
И заструятся змейки узких тел.
О, бежим, бежим! Ты не можешь? Ну тогда одна я бегу.
Я не Дэзес. Я русская, я русская, поверь!
Дай я тебя на прощание поцелую.
Сейчас! Сейчас. Бегу. Бегу. Бегу.
Еще последний раз. Не, что сделал ты со мной? Я не могу!
Что сделал ты со мною бедной?
Я не могу уйти от тебя: покорная тебе

Бог от «смерти» и бог от «смерьте»!

С твоей руки струится мышь. Перчатка с писком по руке бежит.
Какая резвая и нежная она!
Так! что-то надвигается! Я уже дрожу.
Но подавляю гордо болезненную улыбку уст.

Бежим!

Хорошо. Я бегу. Но я не могу:
Жестокий, что ты сделал? Мои ноги окаменели!
Жестокий! Ты смеешься? Уж не созвучье ли ты нашел «Нелли»?
Безжалостный, прощай! Больше я уже не в состоянии подать тебе руки, ни ты мне. Прощай!

Прощай. На нас надвигается уж что-то. Мы прирастаем к полу.
Мы делаемся единое с его камнем.
Но зато звери ожили. Твой соболь поднял головку и жадным взором смотрит на обнаженное плечо. Прощай!

Прощай! Как изученно и стройно забегали горностаи!

С твоих волос с печальным криком сорвалась чайка.
Но что это? Тебе не кажется, что мы сидим на прекрасном берегу, прекрасные и нагие, видя себя чужими и беседуя? Слышишь?

Слышу, слышу! Да, мы разговариваем на берегу ручья! Но я окаменела в знаке любви и прощания, и теперь, когда с меня спадают последние одежды, я не в состоянии сделать необходимого движения.