Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»

№ 4, 29 января — 4 февраля 2010 года

Не помню уже кому из французов принадлежит светлая мысль о том, что дурная женщина хуже самого плохого мужчины, тогда как хорошая превосходит лучшего из них. У них в самом деле резче, нежели у нас, мужчин, выражены все черты — и те, которыми стоит гордиться, и те, которых подобает стыдиться. Возможно, мы лицемернее, лучше владеем собой или попросту не обладаем их эмоциональным диапазоном; во всяком случае, даже такой знаток женской природы, как блистательный поэт Давид Самойлов, прячась за стилизацию, признался, что «если женщина полюбит, а мужчина не полюбит, то она в припадке злобы самого его погубит». Мужчине-то ситуация невзаимной любви куда как привычна, он умеет себя вести в ней. У женщин хуже с тормозами — как в мерзости, так и в самопожертвовании.

Однако главным различием между нами и прелестным, хитрым, слабым полом, как без особенного пиетета назвал его Пушкин, я всё же назвал бы удивительную психологическую особенность, которая и маркирует для меня женщину как таковую: это способность сходить с ума из-за ерунды и героически держаться в обстоятельствах, когда мужчина ломается. Грубо говоря, они слабее нас в мелочах и сильнее, двужильнее в главном. Именно поэтому им доверено рожать. Мужики бы не выдержали — говорю как человек, присутствовавший при родах жены.

Эта особенность на моих глазах подтверждалась так часто, что исключений почти не помню: любая чушь выводила моих девушек из себя, зато в минуты серьёзной опасности они давали мне знатную фору. Впервые я столкнулся с этой странной манерой, когда мы с первой женой, тогда ещё невестой, отправились в предсвадебное путешествие. Кстати, мы с ней и сейчас дружим — может быть, потому, что брак был студенческий, лёгкий, без особенной страсти: пылко влюблённые редко умудряются сохранить пристойные отношения.

И вот, значит, едем мы с Надькой в Таллин, дело происходит в августе 1991 года, в Эстонии уже бешеные цены — свободная экономика во всей красе. И Надька слёзно переживает из-за того, что нам не хватает на простейшие вещи, про всякую роскошь не говоря. Один раз нам захотелось мороженого, заходим в кафе, видим цены — и настроение у неё испортилось на весь день, я редко её видел такой огорчённой. Но дело было не в жадности, она из-за всего могла расстроиться: заходим в местный зоопарк, видим там карликового бегемота, похожего на чёрную кожаную сардельку. И Надька видит, что у него шкура от толщины полопалась, и до слёз жалеет несчастного, хотя кто ему велел столько жрать?

Хорошо. Наступает 19 августа. Друг-попутчик, простите за невольный каламбур, с утра сообщает нам о путче. Я звоню в родную газету «Собеседник» — там секретарша рыдает: нас закрыли, мы забаррикадировались, не возвращайся! Ну, думаю, сейчас Надя выдаст истерику: если она так из-за бегемота принялась, то что же из-за нашей и вашей свободы! Ничего подобного — в ней появился даже какой-то боевитый азарт, она с большим аппетитом съела арбуз, убедительно пропищала что-то билетной кассирше, зубами вырвала аэробилеты на Москву, и тем же вечером мы стояли на баррикадах у Белого дома.

Там была довольно разношёрстная публика, но что мне однозначно бросилось в глаза — так это преобладание хмурых мужчин и весёлых, разгорячённых опасностью, уверенных в победе женщин. Самых разных — от старшеклассниц до почтенных преподавательниц родного университета. Самыми беспечными были старые и малые — девчонки и старухи, чья беспомощность особенно ужасала меня: онито куда в случае чего? Предчувствовали они, что ли, животным своим инстинктом, что обойдётся?

Мы много ездили — фиг ли, двадцать два года, у меня командировки, у неё страсть к туризму. И в Крыму я лишний раз убедился, до чего их волнует всё крошечное, насколько им по барабану действительно важное. Идём, допустим, с той же Надькой в гурзуфский магазин, ей нравятся там шорты, но они ей по причине крайней худобы велики. Плакать не плачет, но огорчена капитально. В тот же день катаемся на водном велосипеде и попадаем в шторм, да такой, что еле успеваем к берегу: я успел перепугаться, а этой хоть бы хны, напевает, хихикает. В такие минуты на них особенно злишься: что же, я выхожу трусом? Злишься, конечно, не на них, а на собственное слабодушие. И я однажды в раздражении объяснил себе эту женскую черту не самым лестным для них образом. Просто у них мозги, грубо говоря, меньше наших, и потому всякие мелочи они ещё могут вместить, а серьёзные опасности попросту не доходят до их сознания.

Но так снисходительно я мог думать о ровеснице, а с литературным моим учителем Нонной Слепаковой, великой ленинградской поэтессой, чей пятитомник, кстати, мы только что издали, это объяснение не проходило. Слепакова была умнее всех, кого я знал вообще, и уж точно талантливее, и могла весь день переживать из-за потерянной безделушки или недостаточно восторженной рецензии, зато когда в результате реформ лишилась почти всех накоплений, отнеслась к этому удивительно наплевательски и смеялась над моими страхами тех времён. «Запомни: деньги — самый легковосстановимый ресурс». И занялась переводами, и заработала детскими пьесами, и не пропала — больше того, помолодела. Её вообще бодрили опасности, не терпела она только скуки.

Подтверждения можно длить бесконечно: с нынешней, окончательной женой — вероятно, единственной младшей современницей, чьим литературным способностям я временами серьёзно завидую, — перевернулись на лодке у самого берега тоже в шторм, и бортом этой самой лодки её успело огреть по башке. Когда вылезли на берег, больше всего её огорчала пропажа новых туфель: Нептун сжалился и вскоре выплюнул их обратно.

Та же Ирка тысячу раз на моей памяти сходила с ума от ничтожнейшей мигрени или бесилась вследствие насморка, но перед родами отправилась со мной в гости к приятелю-киноведу и смотрела там, как сейчас помню, фильм Вуди Аллена «Бананас»; и в сцене первой брачной ночи — когда муж в синем, а жена в красном углу ринга — хохотала так, что через два часа родила. Причём рожала она ровно в день 25-летия первого показа «Семнадцати мгновений весны», и редактор всё того же «Собеседника» предложил рискованный эксперимент. Действительно ли русская пианистка обязана была орать по-русски? Неужели нельзя во время родов кричать на иностранном? И Лукьянова, переводчица по первой специальности, добросовестно материлась по-английски все полтора часа, пока рожала сына, и только когда ей его показали, порусски сказала «здравствуй».