Болеслав Лесьмян - «За переживших дно и берега...» (стихи)

«Я взял тебя из мира, от луга и лога,
Чтоб не было выбора любви, кроме Бога!»

«Взял ты меня от алых маков в мрак могилы,
Где прячешь мечи, что насмерть меня убили?»

«Не прятал мечей, висят, приторочил сбоку.
Лети, моя горькая, в край небесный к Богу!»

«Как же сяду с Тобой там по правую руку,
Если лесу сказала нет, сказала лугу?»

«Утри слезы белизной моих риз, отрада,
Кликну ангелов своих, веселиться надо!»

«Как же мне веселиться и ангелам тоже,
Если смерти тебе хочу, Боже мой, Боже?»

И умолк Бог, и в глаза смотрели друг другу,
А над ним и над ней вечность течет по кругу.

Двенадцать братьев, веря снам, пришли к стене тропой обмана.
И голос плакал за стеной, девичий голос, непрестанно.

И полюбили грустный звук и мысль о девушке из грезы,
Воссоздавая форму губ и глаз по голосу сквозь слезы.

Сказали: «Плачет — значит, есть». И больше слова не сказали.
Перекрестили целый мир, и мир задумался в печали.

Схватили молоты — и в бой, взялись дробить могильный холод —
Поди пойми, слепая ночь, кто человек и кто здесь молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!
Двенадцатый клянется брат своим одиннадцати братьям.

Напрасен подвиг их и труд, с гранитом в спор вступать опасно —
В дар искусительному сну сложили головы напрасно.

Сдавило сердце, кость в куски, ладони в пыль, бледнеют лица —
Скончались все в единый день, одна над всеми ночь струится.

Но тени павших, Боже мой, верны поставленной задаче.
Лишь время движется не так, и молоты звенят иначе.

Звенят вперед, звенят назад и камнем утоляют голод,
Поди пойми, слепая ночь, кто тень из них и кто здесь молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!
Двенадцатая молвит тень своим одиннадцати братьям.

Но не хватило теням сил, от тени тьма не убывает, —
Скончались вновь, ведь смерть щедра, мертвее мертвых убивает,

А все не вдоволь и не всласть, бывало, умирал бы вечно.
Конец всему, всем след простыл, и повести конец, конечно.

Но молоты, велик Господь, от неудач не приуныли
И стали сами в камень бить, сквозь бронзовые брызги пыли.

Звенели в гром, звенели в блеск, презрев, как люди, пот и холод —
Поди пойми, слепая ночь, кто молот, если он не молот.

«Нет, прежде сокрушим гранит, чем ржа и смерть смежит объятья!» —
Кричит двенадцатый из них своим одиннадцати братьям.

И пала с грохотом стена, сдвигая горы и пустыни,
Но ничего за ней нигде — ни слез, ни девушки в помине.

Нигде ни губ ее, ни глаз, судьбы, освобожденной снова,
Там только голос был, и все, был плач — и ничего другого.

Был только плач, и грусть, и боль — позор, не призванный к ответу.
Таков наш мир. Недобрый мир. Зачем иного мира нету?

Среди юдоли тщетных снов, где чудо — плач или кручина,
Двенадцать молотов легли в знак завершения почина.

Нежданная настала тишь, и пустота закрыла небо.
Зачем над пустотой язвишь, пока она внимает немо?

Путник, искоса глянув на существованье,
Пришел на кладбище: смерти укрыться не в чем.
Кладбище кораблей. Под землей трепетанье
Парусов, раздуваемых посмертным смерчем.
Чует путник, как вечность из травы струится,
И, топя свою тишь в кладбищенском покое,
Перекрестил, что видит: пчелы, в кустах птица —
И на первом надгробье читает такое:
Я погиб не наугад — в дар вихрю и ливню,
И верил, что второй раз уже не погибну,
Что найду причал в смерти и смерть у причала,
Только умер не для смерти, смерть подкачала.
Все тот же встречный ветер, угрозы нависли,
И испуг, и неизвестность, и все, кроме жизни.
Мой остов подземный, пусть порожняя форма,
Еще достоин штурвала, достоин шторма.
Кто знает, где этот вечный ветер таится?
Кто однажды тронулся в путь, не застоится.
Я познал глубь, где правит неживое Судно.
Сна — нет. Вечность — начеку. И мертвым быть трудно.
За смерть в моих парусах, за мачты немые
Прочти, прохожий, прошу, три «Аве Марии»!

Путник нарвал никому свежих листьев горстью
И встал на колени, чтобы выполнить просьбу.

Побледнел Дон Жуан, вдруг завидев повозку
С собственным телом — его хоронят, не тезку,
И забыл разницу между идущим телом
Своим и тем, что в гробу, все мертвое в белом.
Понял их тождество — упряжка неслась быстро,
А ему казалось, что все топчется близко.
Собирался почить в бозе, но ясно видит,
Что Бог — не ночлег и что почить в нем не выйдет.
Смертной дрожи гордо в упор: нет, не покаюсь!
Слышал: «Спи вечным сном», но нет, не спал покамест.
Шел все быстрей, гнала вдаль посмертная ночка.
«Спи вечным сном» — нет никакого сна, и точка.
«Счастливец, отмучился», — говорили рядом,
А он все шел, в загробный мрак упершись взглядом,
В мир, где первый фантом — последнее дыханье.
И новое настает, иное страданье.
Колокола вовсю, но звук остановился.
Мимо живые — он сквозь, не посторонился.
Колокола, похороны — как все нелепо.
И умершими глазами обводит небо.

Внося в лес зной моей жизни палящий
И лицо, что на все лесное так не похоже,
Вижу бездну, что там, скуля, мечется чащей,
С язвами сучьев в безбрежной скорби, как в коже.

Вся дрожа в зеленом, полном росы плаче,
В испуге от мнимой близости неба, рая,
Гибнет от мук, тоскует, не умея иначе,
От желанья упасть крестом наземь, сгорая.

И не знает, каким ей сном забыться, что ли,
Ищет балки или оврага, чтобы вжаться
Всей своей огромностью, укрыться от боли
И застыть на минуту, в тишину вдрожаться.

Чую страх ее нагой, ее босой голод,
Бездомность в шелесте ветвистого покоя
И глаза, которые сквозь росистый холод
Видят здесь другого, совсем не того, кто я.

Что за свечи надо мною, что за лица?
С моим телом больше горя не случится.

Все стоят, один лежу я в этом теле —
Жалость лжива, умираешь в самом деле.

Вот лежу себе в листве венков зеленой,
Так достойно, вечно, собственной персоной.

Смерть притихшая в висках заныла снова,
Знаю, что не нужно понимать ни слова.

Тяжело к тебе на подступах, могила,
Привыкать к тому, что будет, а не было!