Лев Кобылинский - Стихотворения

ни сострадания, ни страха, ни преград!..
На каждом знамени иссохшего скелета
немые надписи читал смятенный взгляд,

на языке, что стал давно владыкой света.
Гласила первая: «Nos summus — umbra!..» Там,
за ней тянулася еще, прося ответа: —

«In nobis nosce te!..» За ней еще очам
явилась страшная и вечная загадка:
«Mors — rerum ultima est linea!..» Но сам,

от страха трепеща, я все ж прочел украдкой:
«Mors sceptra omnia ligonibus aequat!..»
Как надпись ту прочесть в тот миг мне было сладко!

«Nascentes morimur!» прочел на третьей взгляд…
Ее держал скелет оскаленный ребенка;
когда же взор отвел в смущенье я назад,

мне вдруг почудилось, что он хохочет звонко.
Но все сильней заря пылала, и в окне
плясал пылинок рой, решетки контур тонкий

яснел на каменной, заплесневшей стене;
я снова бросил взор на мертвеца немого,
и мысль безумная тогда предстала мне

(Хоть выразить ту мысль теперь бессильно слово!..)
В его чертах я вмиг узнал свои черты
и весь похолодел от вихря ледяного…

— «Чего дрожишь? Ведь мы — одно, и я, и ты!»
Казалось, говорил мне труп недвижным взглядом
и звал меня, презрев пугливые мечты,
на этот страшный стол возлечь с собою рядом.

Твой узаконенно-отверженный наряд —
туника узкая, не медленная стола,
струями строгими бегущая до пят,—
но ты надменный взгляд
роняешь холодно, как с высоты престола.

Весталка черная, в душе, в крови своей
зажегшая огни отверженной святыне,
пускай без белых лент струи твоих кудрей.
Не так ли в желтой тине,
киша. свивается клубок священных змей?

Когда ты возлежишь в носилках после пляски,
едва колышима, как на водах в челне,
небрежно развалясь, усталая от ласки,
вся — бред восточной сказки,
прекрасна ты и как понятна мне!

Прикрыв кокетливо смешной парик тиарой,
Цирцея. ты во всех прозрела лишь зверей:
раб, гладиатор, жрец, поэт. сенатор старый
стучатся у твоих дверей,
равно дыша твоей отравою и чарой.

Пусть ты отвергнута от алтарей Юноны,
пускай тебе смешон Паллады строгий лик,
пускай тебе друзья продажные леноны,
твой вздох, твой взор, твой крик
колеблет города и низвергает троны.

Но ты не молишься бесплодным небесам,
богам, воздвигнутым на каждом перекрестке!
Смотри, во всем тебе подобен Город сам:
свободу бросив псам,
как ты, он любит смерть и золотые блестки!

К меняле грязному упавшая на стол,
звезда, сверкай, гори, подобная алмазу,
струи вокруг себя смертельную заразу
патрицианских стол,
чтоб претворилась месть в священную проказу!

Венера общих бань, Киприда площадей,
Кибела римская, сирийская Изида,
ты выше всех колонн, прочней, чем пирамида;
богов, зверей, людей
равно к себе влечет и губит авлетрида!

Пускай с лобзания сбирает дань закон,
и пусть тебя досель не знают ценза списки,
ты жрица Города, где так же лживо-низки
объятия матрон,
и где уж взвешен скиптр, и где продажен трон!

Не все ль мы ждем конца? Не все ли мы устали —
диктатор и поэт, солдат и беглый раб —
от бесконечных тяжб и диких сатурналий?
На каждом пьедестале
из теста слепленный уж вознесен Приап!

Рабыня каждого, мстя каждому жестоко,
ты поражаешь плод во чреве матерей,
ты в язвы Запада вливаешь яд Востока,
служа у алтарей
безумья до конца, бесплодья и порока.

Но вот уж близится Креста Голгофы тень,
раба, ты первая падешь к Его подножью,
благоухающих кудрей роняя сень,
лобзая ногу Божью,
и станет первою последняя ступень!

В пасмурно-мглистой дали небосклона,
в бледной и пыльной пустыне небес,
вдруг, оросив истомленное лоно,
дождь возрастил экзотический лес.

Мертвое небо мечтой эфемерной
озолотила вечерняя страсть,
с стеблем свивается стебель безмерный
и разевает пурпурную пасть!

В небо простерлось из гнилости склепной
все, что кишело и тлело в золе,—
сад сверхъестественный, великолепный
призрачно вырос, качаясь во мгле.

Эти стволы, как военные башни,
все досягают до холода звезд,
мир повседневный, вчерашний, всегдашний
в страшном безмолвьи трепещет окрест.

Тянутся кактусы, вьются агавы,
щупальцы. хоботы ищут меня,
щурясь в лазурь, золотые удавы
вдруг пламенеют от вспышек огня.

Словно свой хаос извечно-подводный
в небо извергнул, ярясь, Океан,
все преступленья в лазури холодной
свив в золотые гирлянды лиан.

Но упиваясь игрой неизбежной,
я отвратил обезумевший лик.—
весь убегая в лазури безбрежной,
призрачный сад возрастал каждый миг.

И на меня, как живая химера,
в сердце вонзая магический глаз,
глянул вдруг лик исполинский Бодлера
и, опрокинут, как солнце, погас.

День суда и воздаянья
в прах повергнет мирозданье.
То — Сибиллы предвещанье.

Что за трепет в души снидет
в час, как Судия приидет,
все рассудит, все увидит.

Пробужденный трубным звоном,
бросит мир свой гроб со стоном
и, дрожа, падет пред троном.

Смерть сама оцепенеет,
Тварь, восставши, онемеет.
Кто ответ держать посмеет?

В вещей хартии Вселенной
снова узрит мир смятенный
каждый миг запечатленный.

Судия воссядет в славе,
все, что в тайне, станет въяве,
всем воздать Он будет вправе.

Что реку в тот час у трона?
В ком найду себе патрона?
Лишь безгрешным оборона!

Царь, меня в тот день проклятий
сопричти к блаженных рати,
о источник благодати!

О, не я ли безрассудный
влек Тебя стезею трудной?
Не покинь раба в День Судный!

Ты за наше искупленье
шел на крест и посрамленье!
Этим мукам нет забвенья.

Я молю, тоской объятый,
Судия и Царь, раба Ты
отпусти до дня расплаты!

О, Господь и Царь верховный!
Возрыдал я, столь греховный,
рдеет кровью лик виновный.

Ты, Марию оправдавший,
на кресте злодею внявший,
укрепи мой дух отпавший!

Эти крики дерзновенны,
Ты же, благостный, смиренный,
вырви дух мой из геенны!