Вадим Шершеневич - Стихотворения и поэмы

По стеклу прохромали потолстевшие сумерки.
И безумный поэт утверждал жуткой пригоршей слов:
— В наш огромный мир издалека несу мирки
Дробью сердца и брызгом мозгов!

Каждый думал: «Будет день и тогда я проснусь лицом
Гроб привычек сломает летаргический труп».
А безумный выл: — Пусть страницы улиц замуслятся
Пятерней пяти тысяч губ.

От задорного вздора лопались вен болты
И канализация жил.
Кто-то в небо луну раздраженную, желтую,
Словно с жолчью пузырь, уложил.

Он вопил: — Я хороший и юный
Рот слюною дымился, как решетка клоак…
И взбегал на череп, как демагог на трибуну
Полновесный товарищ кулак.

А потом, когда утренний день во весь рост свой сурово лег,
И вокруг забелело, как надевши белье,
На линейках телеграфных проволок
Еще стыла бемоль воробьев, —
Огляделись, и звонкие марши далече
С зубов сквозь утро нес озноб
И стало обидно, что у поэта рыдавшего речью
В ушах откровенно грязнó.

Душа разливается в поволжское устье,
Попробуй, переплыви!
А здесь работает фабрика грусти
В каждой строке о любви.

А здесь тихой вонью издохшей мыши
Кадят еще и еще,
И даже крутые бедра матчиша
Иссохли, как чорт знает что.

А здесь и весна сиротливой оборванью
Слюнявит водостоки труб,
И женщины мажут машинною ворванью
Перед поцелуем клапаны губ.

А чтоб в этой скучище мелочной
Оправдаться, они говорят,
Что какой-то небесный стрелочник
Всегда и во всем виноват.

Давайте, докажем, что родились мы в сорочке,
Мы поэты, хранители золотого безделья,
Давайте устроимте в каждой строчке
Кооперативы веселья.

В этой жизни, что тащится как Сахарой верблюдище
Сквозь какой-то непочатый день,
Мы даже зная об осени будущей
Прыгнем сердцем прямо в сирень.

Прыгнем, теряя из глотки улыбки,
Крича громовое На !
Как прыгает по коричневой скрипке
Вдруг лопнувшая струна.

Вы прошли над моими гремящими шумами.
Этой стаей веснушек, словно пчелы звеня.
Для чего ж столько лет, неверная, думали:
Любить иль нет меня!

Подойдете и ближе. Я знаю. Прорежете
Десна жизни моей, точно мудрости зуб.
Знаю: жуть самых нежных нежитей
Засмеется из красной трясины ваших топких губ.

Сколько зим, занесенных моею тоскою.
Моим шагом торопится опустелый час.
Вот уж помню: извозчик. И сиренью морскою
Запахло из раковин ваших глаз.

Вся запела бурей, не каких великолепий!
Прозвенев на весь город, с пальца скатилось кольцо.
И сорвав с головы своей легкое кепи,
Вы взмахнули им улице встречной в лицо.

И двоясь, хохотали
В пролетавших витринах,
И роняли
Из пригоршней глаз винограды зрачка.
А лихач задыхался на распухнувших шинах,
Торопя прямо в полночь своего рысака.

Тишина. И на крыше.
А выше —
Еще тише…
Без цели…
Граммофоном оскалены окна, как пасть волчья.
А внизу, проститутками короновавши панели,
Гогочет, хохочет прилив человеческой сволочи.

— Легкий ветер сквозь ветви. Треск вереска твой верящий голос.
Через вереск неся едкий яд, чад и жуть,
Июньский день ко мне дополз,
Впился мне солнцем прожалить грудь.

Жир солнца по крыше, как по бутербродам
Жидкое, жаркое масло, тек…
И Москва нам казалась плохим переводом
Каких-то Божьих тревожных строк.

И когда приближалась ты сквозными глазами,
И город вопил, отбегая к Кремлю,
И биплан твоих губ над моими губами
Очерчивал, перевернувшись, мертвую петлю, —
Это медное небо было только над нами,
И под ним было только наше люблю!

Этим небом сдавлены, как тесным воротом,
Мы молчали в удушьи,
Всё глуше,
Слабей…
Как золотые черепахи, проползли над городом
Песками дня купола церквей.

И когда эти улицы зноем стихали
И умолкли уйти в тишину и грустить, —
В первый раз я поклялся моими стихами
Себе за тебя отомстить.

Если город раскаялся в шуме,
Если страшно ему, что медь,
Мы лягем подобно верблюдам в самуме
Верблюжею грыжей реветь.

Кто-то хвастался тихою частью
И вытаскивал на удочке час,
А земля была вся от счастья
И счастье было от нас.

И заря растекала слюни
Над нотами шоссейных колей
Груди женщин асфальта в июне
Мягчей.

И губы ребят дымились
У проруби этих грудей
И какая-то страшная милость
Желтым маслом покрыла везде.

Из кафэ выгоняли медведя,
За луною носилась толпа.
Вместо Федора звали Федей
И улицы стали пай.

Стали мерять не на сажéни,
А на вершки температуру в крови,
По таблице простой умножений
Исчисляли силу любви.

И пока из какого-то чуда
Не восстал завопить мертвец,
Поэты ревели как словно верблюды
От жестокой грыжи сердец.

Не потому, что себя разменял я на сто пятачков,
Иль что вместо души обхожусь только кашицей рубленой, —
В сотый раз я пишу о цвете зрачков
И о ласках мною возлюбленной.

Воспевая Россию и народ, исхудавший в скелет,
На лысину заслужил бы лавровые веники,
Но разве заниматься логарифмами бед
Дело такого, как я, священника?

Говорят, что когда-то заезжий фигляр,
Фокусник уличный, в церковь зайдя освещенную,
Захотел словами жарче угля
Помолиться, упав пред Мадонною.

Но молитвам научен не был шутник,
Он знал только фокусы, знал только арийки,
И пред краюхой иконы поник
И горячо стал кидать свои шарики.

И этим проворством приученных рук,
Которым смешил он в провинции девочек,
Рассказал невозможную тысячу мук,
Истерзавшую сердце у неуча.

Точно так же и я… Мне до рези в желудке противно
Писать, что кружится земля и пост, как комар.
Нет, уж лучше пред вами шариком сердца наивно
Будет молиться влюбленный фигляр.