Дмитрий Воденников - Обещание
- Название:Обещание
- Автор:
- Жанр:
- Издательство:Литагент «Эксмо»334eb225-f845-102a-9d2a-1f07c3bd69d8
- Год:2011
- Город:Москва
- ISBN:978-5-699-52058-9
- Рейтинг:
- Избранное:Добавить в избранное
-
Отзывы:
-
Ваша оценка:
Дмитрий Воденников - Обещание краткое содержание
Предельно обнаженные, невероятно энергетически насыщенные стихи Короля поэтов Дмитрия Воденникова стали неотъемлемой частью облика нулевых годов нового тысячелетия. Кроме всем известных и неизменно всплывающих в памяти текстов, в книгу включены новые стихотворения и цикл «Книга рун».
Обещание - читать онлайн бесплатно ознакомительный отрывок
Интервал:
Закладка:
РАЙДО (РУНА ДОРОГИ, СВИДЕТЕЛИ ГОВОРЯТ)
Очищаешь себя, очищаешь,
думаешь, что становишься лучше,
смотришь: ты был таким же,
только не знал об этом.
Пишет женщина средних лет, сейчас живущая в США:
«Первого ребенка я рожала в Сибири, второго в Нью-Йорке...
Мальчик был крупный и толстый, 5 килограмм,
но выглядел – вылитым негритенком».
– А девочку я родила в Кони-Айленде, прямо на Пасху,
у них там свои порядки: они моют младенцев из шланга
(как будто это не дети, а мясо или цыплятки),
выглядит это мерзко, скучно, тоскливо, страшно.
Я бы, конечно, на них закричала,
но тут появилась старая толстая негритянка,
взяла мою новорожденную дочку, завернула ее в пеленку —
и вдруг стала ее целовать, будто она ей бабка
(старая негритянка – белого моего ребенка).
...Мужчины любят меня, и я тоже любила их,
у меня есть муж и работа, у меня есть дом в Пенсильвании.
Но больше всего на свете я, конечно, любила – двоих:
девочку Ксюшу и мальчика Даню.
– Хочется верить,
что за это – когда я буду стоять одна у не-русской реки,
отлично осознавая, что я умерла (а не просто устала) —
ко мне тоже-тоже придет огромная негритянка,
прижмет меня к толстой груди
и завернет меня, старую дуру, как маленькую – в одеяло.
ЭВАЗ (РУНА ДВИЖЕНИЯ, СВИДЕТЕЛИ ГОВОРЯТ – 2)
– А я тоже однажды катался на роликах (был я совсем
большой,
от большого ума и катался), но так пахли весной деревья, —
говорит мужичок под сорок, какой-то весь никакой:
– Я упал об асфальт с размаху. Ударился головой.
Теперь у меня – каждую ночь виденья.
– А зато у меня – когда в июле отключают горячую воду, —
говорит сосед, водитель «Газели», – а я возвращаюсь
с завода грязней собаки,
я беру обмылок «Ромашки» и тру ледяные руки.
И тогда у меня на руках проступают – знаки.
– А ко мне, – пишет русская женщина из Лондона,
сорока пяти лет, —
когда я лежала под капельницей на Каширке, в серьезной
больнице,
ко мне приходил триединый бог: дух, сын и отец,
но у них почему-то были красивые мусульманские лица.
– А ко мне, – говорит последний, – когда мне было семь
или шесть —
из-за снотворного (феназепама) ко мне приходили
мертвые и живые, а первым пришел белый полярный
медведь,
феназепам мне давали родители, очень меня любили.
...А вот я – никаких не вижу видений, мне нечего вам
рассказать,
все, что есть у меня, – грубые шаткие рифмы,
и хотя я только свидетель, а не отчим тебе и не мать,
но я беру тебя (к примеру, последнего) на руки и кормлю
тебя крупной брусникой.
Потому что в конечном счете – в стихах должен быть
стол и стул,
чашка и миска, и много всякой еды, чтобы люди попили-
поели
и ушли от тебя навсегда, – продолжая слизывать с губ
изумленные крошки брусничного стихотворенья.
«...О какой «технике» вы говорите? О технике – как об умении в мертвую форму вложить якобы совершенное содержание? ...Техника – это когда ты берешь кусок неба, кусок ветвей и себя, лежащего в постели рядом с человеком, которого ты любишь, и каким-то образом изымаешь это все из текущей мелкой жизни и вставляешь в рамку. Вот это техника.
И если ты смог сделать так, что это живет после того, как ты это сделал, пусть даже рамка (как это, допустим, бывает на фотографии, иногда перерезает половину плеча, и плечо уходит за кадр) – вот это техника.
Это когда ты каждый раз берешь кусок жизни и филигранно, как хирург, не умертвив и не уничтожив его, переносишь его куда-то – это может быть все, что угодно, не обязательно стихи, не обязательно фотография, это может быть, в конце концов, архитектура, все, что угодно, – вот это божественная техника.
В Японии вроде существует такое направление, как расписывание то ли ширм, то ли панно. Представьте себе, что на панно нарисованы птицы и вдруг одна птица вспархивает. Вспархивание птицы и есть, собственно говоря, задача настоящего стихотворения».
БЕРКАНА
Знаешь, что я тебе скажу: у каждого своя особая рана.
Объяснить ее нельзя: границы, края – все это чувствуешь (еще бы не чувствовать), но вот рана чего (какого имени, какой розы, какого цветка или хрена) и откуда она – сказать невозможно.
Поэтому все напрасно. Но мне еще Е.С. говорила: «У тебя странные реакции: иногда о тебе говорят грубые вещи и кажется, что ты должен взорваться, а ты смеешься, а иногда ну сказал человек глупость, или пошлость, или умность (разницы нет), но в любом случае – так, среднюю, ничего, в сущности, обидного: ну не понимает или понимает иначе, ведь на самом деле неважно – а ты взрываешься. И как будто заболеваешь».
...потому что рана.
Причем она явно старая, наработанная (натертая). Всеми дураками, всеми умными, всеми «прекрасными» и «ужасными»... С коростой. Да и болит как-то паршиво: по-старому (уже хорошо ведомой болью и беспомощностью), но каждый раз – сильно. Объяснять мне это некому. Говорить об этом не стоит. Однако я говорю. Потому что болит всегда то, что должно болеть.
А потом – бац! – и цветет.
А я-то думал, все, что останется от меня, —
быстротечная майская муть, светло-зеленая слава,
но всё, что останется здесь, – ваши глупые имена,
которые я разбрасывал горстями налево-направо.
...Мать носила его с трудом, держала его взаперти,
думала: вот же неугомонный, надо Иосифу все рассказать,
а он стучался в нее, будто в дверь, просился войти
(а может, наоборот, боялся – просился не выпускать).
– А может, я не хочу быть ни мальчиком, ни девочкой,
а хочу быть, допустим, белкой? —
говорил он то ли с собою, то ли с розовой пуповиной
(впрочем, вряд ли он видел, какого она там цвета):
– Может, я хочу быть кроликом – на целую половину?
А может, я хочу быть столбом ослепительно-белого света,
стоящего вверх, уходящего в небеса?
...А мать говорила Иосифу: Я любила тебя, и поэтому
пусть у него будут твои голубые глаза.
Но что мы знаем о том, что ждет нас еще – впереди?
...в этом смысле мне нравится, как сказал один поэт про другого поэта (будем считать, имярека): «Его стихи напоминают обращение Сталина к народу в первые дни войны: братья и сестры – одновременно царское слово (лукавое) и растерянность человека».
– Да, потрясающее определение.
...Сухое и жаркое лето... Неизвестность, тревога, пышная зелень Москвы, свобода от гнета, – и никто не знает, будет ли через четыре года (и чья?) победа.
А стихи – это есть первые дни войны.
Поэтому давайте соизмерять масштаб, чтоб потом
не хныкать
(и чтоб по углам не хихикать – тоже давайте соизмерять
масштаб),
потому что все, что ты сделал не так: лживый фильм,
ужасную книгу —
все в слабоумных тапках вернется к тебе назад.
...Но женщина – между тем – напружинившись, как
сиреневый куст,
все-таки выталкивает ребенка и думает: «Господи, как
хорошо»:
наконец-то можно лечь на живот и так полежать чуть-чуть,
на сдувшемся животе, пока молоко – не пришло.
А ребенок – пока еще не настали последние дни войны
(и нам есть еще кого выбирать и есть кого обнимать)
чувствует свой пупок и вытягивает из большого мешка
судьбы
самую кареглазую , близорукую, как и мать...
Интервал:
Закладка:
