Дмитрий Воденников - Обещание

Этим летом мне все говорили: объявляй войну, собирай
свое войско! —
ну вот я и собрал: три с половиной калеки.
...Но так уж случилось, что днем
мы с Чуней купили елку,
самую зимнюю елку, срубленную навеки.
Тут-то все стали ее наряжать: и Саша повесил шарик,
и Сеня повесил шарик,
а я взял серебристый Урал (я думал, что это река) и тоже
повесил,
как будто змею из стали, так – чтоб шары засияли
и чтоб огоньки вокзалов засверкали на ветках этих.
– Вот это будет праздник! – я думал. Но чтоб по-хорошему,
то лучше бы – с вечным снегом, с сугробами над головой...
И не беда, что я Чуне
намазал вонючей мазью
ее паршивые уши
и пахнет она – калошей
(да, именно: обыкновенной – советской старой калошей), —
Но эти четыре года – мы были втроем с тобой.
...Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,
все ужасно болит:
шея, спина, руки.
– Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня любовью,
когда мне надо о пенсии —
думать.
(Желательно персональной.)
– До свиданья, – кричат на площадке друг на друга
соседские дети.
До свиданья, – я отвечаю.
И действительно «до свиданья».
Потому что с утренней елкой, с самой лучшей елкой на свете
не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.
Ну, а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что в сумерках
спать нельзя)
я забираю с собой на кровать собаку
и тебя к себе забираю:
два тепла, шебуршащихся рядом,
шумно думающих тепла
(достаточно туповатых, надо сказать, тепла)
это слишком смешно для счастья – и я, вздрагивая, засыпаю.
...Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой
и нарядной,
висит на убитой елке: облепиха, Урал, Алтай,
и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,
и дворник скребет лопатой, и яблоко – Индокитай.
Хорошо, что еще на свете
остается – так елок много
(да и если немного осталось): одиноких, двойных, тройных.
Как сказал Сашин тесть перед смертью: – Дайте ложечку
Нового года
(вот именно так и сказал «дайте ло-жеч-ку нового года»),
приложился к шипучей ложке, удостоверился – и затих.
По-моему, замечательно. – По-моему, все – замечательно,
и то, что умрем, – замечательно, и то, что живем, – хорошо.
...на елке висит и качается ушастое ваше сиятельство,
щенячее наше сиятельство, доказанное рождество.

Пасха. Буддийский божок сидит на порожке —
попой ко мне, мордой к балкону
(весь обласканный солнцем, с хвостиком посередке),
буркает на прохожих, заливается периодическим басом.
– Ну что, – говорю, – Барабашка, не веришь в нашего бога?
Обернулся божок, улыбается, не отвечает.

А ведь раньше было не так: вот уж любили друг друга —
так это любили,
ссали на место, бегали друг за другом,
я с мокрой тряпкой – за ней, а она – от меня и по кругу,
забивалась черным комком под трубу в туалете,
закрывала глаза, утыкалась мордою в угол,
и, как цуцик, дрожала и была так тлетворно – моя.
А бежать было некуда: был я один на свете,
круглый как бог и безжалостный как земля.
И так все это было по-пахански, по-лагерному, скучно,
невыносимо,
что однажды она приползла ко мне утром
(четырехмесячная), после очередных побоищ,
вскарабкалась мне на грудь,
легла и заснула,
и такая тоска воцарилась,
что я только смотрел брезгливо
на нежный ее звериный затылок,
на поникшие уши ее, на пахучий детский висок —
и вдруг так отчетливо понял: Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
И УЖЕ НИКОГДА НЕ СМОГУ ПОЛЮБИТЬ – НЕ ПОЛУЧИТСЯ.
...а когда мы очнулись – уже наступила весна
и мы спали, обнявшись, как две разноцветные гусеницы,
и сквозь наши горячие руки
бил любви равнодушный ток.

Вот и мы... Как устанем мы оба и ты скажешь мне «уходи»,
соберу я в солдатский мешок свои плюшевые игрушки,
миску, ложку, лоток, поводок, все собачьи справки свои,
и вползу попрощаться с тобой
и – усну на твоей груди...
Но уже на будущий год – я проснусь равнодушной кошкой.

Потому что любовь прохладна. – И никакая она не твоя,
да и я никакой не бог, чтобы быть беспощадным и душным,
ведь горячей – бывает шкурка, твой живот и моя рука,
а любовь, что меж нами течет, как изнанка цветка, —
равнодушна.

Даже страшно подумать, что я,
тут живущий который год,
ничего не знал про любовь (и так много уже не узнаю) —
а цветок открывает утром свой большой темно-розовый рот,
ну а там темно-синий огонь – непогашенный – полыхает
и не гаснет... За этот измятый на солнечном ветре огонь
ты отдашь постепенно – и тело, и ум, и ладонь,
с нарисованной в детстве чудесной и скушной судьбой,
но кому интересно, чего там сгорело с тобой.

Вот и мне безразлично... Ни с женским душным пупком,
ни с мужским безобразьем, ни с пишущим человеком,
ни с собакой (ударишь ее, а она – уже лижет, любя)...
– Я хочу быть солнцем косым и прохладным ветром,
и цветком – распускающимся без меня.

Потому что не надо «достроить», а надо разрушить себя,
перейти мал-помалу в осознанный блеск и пробел —
растрепавшейся буквой на кончике языка,
чтобы то, что ты хочешь сказать, ни один повторить не хотел.