Лидия Алексеева - Горькое счастье: Собрание сочинений

Дни летят, летят, не уставая,
Спотыкаясь, падая, спеша, –
А за ними еле поспевает,
Словно изумленная, душа.

И беспомощно влачится с ними
То в надежде робкой, то в тоске,
Как котенок на весенней льдине
В черной и взволнованной реке.

Догорали елочные свечи,
Пахло воском и паленой хвоей.
На дворе был светлый, синий вечер,
Озаренный снегом и луною.

Там, в морозной тишине, далёко
Поезда колеса простучали…
Я одна, но я не одинока –
Ты всегда со мной в моей печали.

Остановилось солнце надо мной
В молчании горячем и блаженном.
День светится сухой голубизной
И пахнет роща теплым, легким сеном.

Стучится дятел в гулкую кору,
И стрекоза на стебельке застыла…
Так странно знать, что скоро я умру,
Что я умру – и будет всё, как было.

И маленький упрямый муравей
Оступится под тяжестью былинки,
Переползая след ноги моей,
Последний след на солнечной тропинке.

И на коре березы волос мой
Всё будет виться и дрожать, играя,
Меня последней ниточкой живой
С оставленной землей соединяя.

За мной гудок стремительный и грубый,
Упругий гул: «Посторонись! Сотру!..»
Ты вся откинулась. Раскрыты губы,
И пестрый шарф трепещет на ветру.

И нет тебя. Лишь черная долина,
Да горный кряж в пылающей красе,
Да пыльный запах теплого бензина
Над призрачно белеющим шоссе.

Здесь море дышит тяжкой синевой –
В текучих блестках солнечного крапа.
Над ним обрыв рыжеющий. С него
Агава свесилась когтистой лапой.

Всё то же небо знойно–голубое
В зубцах, в бойницах крепостной стены,
А там, внизу, – то белый взрыв прибоя,
То миг солоноватой тишины.

И в тишине – прозрачный, легкий звук
Далекой песни, тающий, как эти
Живые брызги на песке столетий,
Как горизонта синий полукруг.

В соснах солнечного сада
Разорвалось сердце звоном, –
Сохнет мертвая цикада
На пороге раскаленном.

Но душа ее в напеве
Из скорлупки вышла тесной
И теперь звенит на древе
Нашей родины небесной.

Тонкий посох в руках, надо мной голубая пустыня,
Ветерок в волосах, и весь мир – как родная страна:
Только в нем ничего-ничего не имея отныне,
Я впервые любить его мыслью и сердцем вольна.

Как росистый цветок, отделенный от ветки осенней
И свершающий в солнце последний, чудесный полет,
В свете славы Твоей так скольжу я, подобная тени,
Но весь мир в моем сердце пылающей каплей цветет.

Лег черной глыбой, грубой и сырой,
Обломок горный в белом водопаде
И расчесал седое серебро
На две живых, на две кипящих пряди.

Разорванные грузною скалой,
Они сольются снова в пенном звоне,
Чтоб унести стремительно и зло
Свой зыбкий бег от каменной погони.

Но недвижим обломок древних гор,
Упрямо вросший в грохот и струенье,
Как в вечность устремленный взор
Поверх земного, тленного цветенья.

Раскрыв тяжелый старый чемодан,
В его морщинистой и проржавевшей пасти,
В пыли и мусоре, я обрела роман, —
Он начинался прямо с пятой части.

Старинный перевод. Звучал его язык
Чуть-чуть неточно, важно и манерно.
Вот кто-то подчеркнул: «любовь – роскошный миг» –
И четко приписал: «Увы, как это верно!»

А в тонкой затхлости слежавшихся страниц
С зачитанными мягко уголками —
Сухая роза дедовских теплиц
Прозрачными крошилась лепестками.

На дне морском, куда не смеет луч
Свое легчайшее просеять пламя,
Лежит три века исполинский ключ
От крепости, разрушенной врагами.

Но ключ не знает. Он, считая дни,
Ждет мужа, облеченного в порфиру…
Так сердце верность тщетную хранит
Уже не существующему миру.

Я люблю оборот многоцветной твоей карусели,
Год земной, золотой, и зеленый, и белый, как лунь, —
Бури терпкого марта, цветущие вишни в апреле,
Пьяный, солнечный май и спокойный зеленый июнь

Будет рушить июль свои жаркие грозы нещадно
И медвяный и светлый струиться из августа сок,
И сентябрь подойдет, и тихонько рукою прохладной
Он приспустит на небе сияющих дней колесо.

И сквозь иней еще просияет прощально природа
Золотым октябрем, ржавым пурпуром листьев горя,
И, как долгие, долгие сонные сумерки года,
Будут биться, и плакать, и мерзнуть дожди ноября.

Закружатся снежинки бесшумною, белою пляской,
И рождественской елкой запахнет декабрьская мгла,
И мохнатый январь, новогодней пленяющий сказкой,
Будет виснуть сосулькой за льдистым рисунком стекла.

Будут пышны сугробы и сини студеные тени,
Будут яркими искры и звонкой морозная сталь…
И сквозь белую смерть, сквозь глухую метель сновидений,
Как ребенок во сне, шевельнется несмело февраль.

Деревянной кончил точкой
Дятел выстуки свои.
По стволу сквозной цепочкой
Заструились муравьи.

Прямо в легкую страницу
Бухнул ошалевший жук, –
Только лень пошевелиться,
Не поднять блаженных рук.

Мягкий ветер влажно-нежен,
И суставы все полны
Этой солнечной и свежей
Сладкой тяжестью весны.

Сизый дым облаков
По весеннему небу ползет.
Влажный шорох кустов,
Мокрый лепет деревьев растет, —

Косо хлещет, шипит,
Нарастает упругая мощь,
В черных лужах кипит
Пузырьками плывучими дождь.

Вдруг — покой, ветерок,
Золотистого света волна,
В мокром блеске дорог,
В ярких каплях весны — тишина;

Выше ласточек лёт
И звончее детишки кричат,
А у самых ворот
Две лазурные лужи стоят.

Зазвенело капелью с утра, воробьи затрещали,
Небо приторно-сине, до боли, прилипло к стеклу.
Из палаты напротив — носилки, мертвец. Циан-кали…
Кто-то шторку отдернул, и солнце легло на полу.