Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Я хотел бы жить в таком городке,
где люди приветливы не по приказу,
а так – пережевывают молву,
как чурчхелу или пахлаву,
и смотрят – не отвечают сразу.

Там – кольца медные на руке,
браслеты дутые на запястье, –

я хотел бы жить в таком городке,
но я не живу в таком городке,
сам не ведаю – к счастью или к несчастью?

Над этими древними городами
истаивает тихая синева, —
а в лавках – лежит – не тает — халва,
а солнце желтеет в узорной раме.

Над этими древними городами,
в Тейрани, в Реште, или в Хамадане,
или в Эривани – не тает халва.

Свой первый смысл обретают слова
и преображаются в онеменье.

Здесь явственно путается летоисчисленье,
но бронзой веков набухает айва.

И славный рифмач здесь – себе голова!
Он горд – как ковчег на горбу Арарата.

А впрочем, ругать он не станет собрата, –
у всякой души есть на песню права!

Городовые весом в центнер
стояли здесь,
к заставам прядала от центра
слепая спесь.
Сменив на милостыню милость,
полужива,
по рельсам времени катилась
моя Москва.
В купецкой выучке тверезой,
ночной тропой,
карабкалась Принцессой Грезой
на Метрополь.
Мечтанья о купецкой силе
(Морозов сам!)
кариатиды разносили
по адресам.
И Прохоров, заляпав кровью
муслин и тик,
на Новодевичьем часовню
себе воздвиг.
Не здесь ли черной кровью харкал
в чахотке ткач?
Отсюда шли пути на Харьков
и Кос-Агач.
Здесь разрешались богачихи
под гром фанфар,
сюда манил блядей с Грачихи
Цветной Бульвар.
Здесь плыли зданья, как фелуки,
через века,
здесь не воздвигнут Долгорукий
еще пока.
О жизнь моя, пролейся песней,
алей стыдом,
летя через тяжеловесный
ее содом!
Вошел в пословицы и басни
ее уют,
от Серпухова до Лопасни
о ней поют.
Но я люблю ее закаты
с давнишних лет
и по-мальчишьи угловатый
ее рассвет.
Кути, народец богомольный,
Христу кади,
здесь кеглей встала колокольня
посереди.
Москва, в порфире гроз гриппозных
полумертва,
домчатся до потомков поздних
твои слова.
Идут года, меняя даты,
стирая грим, –
но не поверишь никогда ты
слезам моим!

Тяжело быть художником,
быть подобным глупцу и ребенку,
видеть сердце тревожное
сквозь смешную и тонкую пленку.

Видеть слишком отчаянно,
слишком ясно и слишком приветно.
Замечать? Замечательно ль?
Слышать горе в стенаниях ветра.

Быть Христом и безбожником,
быть бесплотнее Духа Святого, –
тяжело быть художником и вдвойне –
быть художником слова.

Уподобиться Гоголю
иль цыпленку в бульонном наваре, –
только б осень не трогали
в поздний час на Никитском бульваре!

Люблю я осень, и моросящий
сквозь тучи дождик ужасно мелкий,
и этот город ненастоящий,
и лето города, как безделки.

Я витязь ваксы и штиблет,
я – Вавилон седого лета…
Быть может, это шиболет ,
но не хотел я шиболета,
не добивался шиболета
я – витязь ваксы и штиблет!

Сменились времени круги, –
о невозможная опала!
Я чищу ваши сапоги,
потомок Ассурбанипала!

Спекулятивен и толков,
и обогрет электроплиткой,
среди подковок и шнурков
носатой свился я улиткой.

Мой пращур был весьма жесток,
но справедлив. Брадат и в теле.
А я вхожу в артель «Восток»,
как полноправный член артели.

В теплейших чесанках больших,
в давно разношенных бахилах,
здесь навожу я блеск и шик
на обувь чуваков унылых.

Истории равновелик,
хотя усы мои понуры,
я гуталиновый мелик
и повелитель аппретуры.

Не чищу обувь задарма
(а за двугривенный – до лоска!).
Гудит московская зима
у стекол моего киоска.

Владея русским языком,
но клейким, как гуммиарабик, –
я пахну луком с чесноком,
по всем законам Хаммураби.

Глупый странник! Милое коварство
ты постичь сумеешь не весьма:
видишь это каменное царство,
окна, стены, лестницы, дома?
Мир в непостижимом обаяньи,
день – его слезами ороси! –
киоскеры, дети, скверы, няни
и шоферы плохоньких такси.
Это околесица сквозная,
летопись разбуженной воды.
Булочная. Бронная. Мясная.
Это Патриаршие Пруды.
Это твой участок заповедный
под шатром апрельской синевы
в самом центре старой и оседлой,
гуталином пахнущей Москвы.

На площади странно пустой,
подобно ковчегу завета,
последний посмертный постой
героев варшавского гетто.

И сердце не ищет ответа,
одето слепой пустотой,
в своей беготне холостой
живою душой не согрето.

Здесь мог бы, купаясь в крови,
колоться угрюмый шиповник.
Здесь пал Анхилевич. Полковник.

Так имя его назови.
Здесь мог бы железный терновник
язвить по закону любви.

Ладонь тепла, ладонь шершава,
ладонь пуста, погас огонь.
Ах, как прощается Варшава
с твоей душой! Не пустозвонь:
ладонь тепла, ладонь шершава,
а это – нищенская сонь!

И эта скука у подножья
Адамов – в звоне медных лат, –
и этот дивный Новый Свят,
где по дешевке Имя Божье!

И где какой-то дуралей
в своей коляске инвалидной,
безмозглый, жалкий и обидный,
мусолит хлипкую свирель.

Нет, не свирель – я вспоминаю, –
губастых шин солидный хруст, —
гармошка бедная губная
у этих губ, у этих уст.

Она – метафорой заботы –
с автобусами заодно гудит,
как нищенские соты,
в которых меда нет давно!

Город, переполненный вещами,
ничего не обещает мне,
это просто радиовещанье
на давно потерянной волне!
Милый друг, не думай об утрате,
заключи в душевный свой музей
голоса невидимых собратий,
голоса утраченных друзей.
Всё, что перед нами, – это город,
окнами унизанная мгла,
окнами веселыми, в которых
нет для нас ни света, ни тепла.
А ведь мы давно уж не скитальцы,
и не весь еще растерян пыл,
и нетрудно сосчитать по пальцам
всех, кто нас лелеял и любил.
Или думой о насущном хлебе
жизнь моя совсем омрачена?