Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Ветер гудит ночами,
сердцу дает ответ:
смертными вижу очами
вечного солнца свет.

Нам бы слушать посвисты эфира,
ледоход лазоревых эскадр.
Над пустыней видит солнце мира
славный сын Филиппа – Александр.

Слышит он далекий гул военный,
грохоты чугунного литья,
видит – люд поверженный и пленный,
полузавоеванной вселенной
кровью обагренные края.

Ветреное сердце прохиндея,
странного бродяги декабря,
сумрачными душами владея,
движется, мгновенья серебря.

Ели, припорошенные снегом,
сонные сугробы до бровей;
так бы в них и бухнуться с разбега,
как оледенелый Берендей!

Вот поглядите: он и я
попали в кадр на фоне Храма.
Мы с ним недавние друзья
и в объектив взираем прямо.

Вот и снова жизнь идет насмарку,
прошлое сжигается дотла.
Веру, как ненужную помарку,
снова ты стираешь со стола.

Мир с тобой беседует в тумане,
ты ему и письмеца не шли, –
синее неоновое пламя
сторожам зажечь в ночи вели!

Осени листва сторожевая,
только я тебя и понимаю,
только ты мне в сердце и проник,
пламени трепещущий язык!

Ты плывешь надо мной по дороге небесной,
чрезвычайно земной и привычно чудесный.
Ты железо и сталь окрыленных распорок,
ты летящий дюраль на воздушных опорах!

Седая ночь выходит из могил,
исчезли духи мелочной опеки:
их шабаш бесконечный утомил,
натанцевались недочеловеки!

Обычный город. Вывеска аптеки.
Автобус мостовую осветил.
И паладин уходит вдаль, уныл,
на поиски недостижимой Мекки.

Не покидают стражники постов,
артиллерийские алеют канты,
с футлярами проходят музыканты,

в свои права вступает время снов:
тихоне снится повесть о задире,
а блядь – в мечтах о ротном командире.

А блядь – в мечтах о ротном командире,
который поутру бывает пьян,
а отпускной не даст — держи карман,
как в поговорке говорится, шире!

Прозрачный поднимается стакан,
пускай за мишку выпьет поводырь, и
пора, пожалуй, вспомнить о сатире, –
так слово получает павиан.

К его словам прислушаются сони,
он говорит – и клавиши гармони
терзает сноб из местных заводил.

Он осушил. Пора налить полнее:
Любовь, отбросив узы Гименея,
пустилась в край обманутых светил.

Пустилась в край обманутых светил,
где плавают астральные комбайны,
где все терзанья сердца – чрезвычайны,
где звездочет, как совесть, празднокрыл.

Гармонии божественные тайны
мой подопечный разобрать решил,
он много предрассудков сокрушил,
постиг жаргон от виры и до майны.

Он прочитал немало пухлых книг,
познал все стадии развитья гниды
в те дни, когда царили Сасаниды.

Он полки исполинские воздвиг,
он спрессовал канцоны и шаири,
чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире.

Чтоб в цель попасть, как алкоголик в тире,
так попадать не каждому дано,
а после вновь – экрана полотно,
мельканье пятен в смутном киномире.

Ах, равновесье славное – оно
устойчиво, как глобус на рапире,
назойливо, как желтый цвет в ампире,
таинственно, как нежное руно!

И все извивы мысли, и уклоны,
и выверты тоски глубоколонной,
к чему всё это? Кто развеселил

людскую душу бредом суеверий,
развратом итальянских бухгалтерий,
кровотеченьем цензорских чернил?

Кровотеченьем цензорских чернил
романтиков история смиряла,
душила теплотою одеяла,
так скальпель – Абеляра оскопил.

Жизнь обернулась муками Тантала,
но Воронов наш век омолодил:
вернул почтенным старцам прежний пыл,
пыл павиана или гавиала.

Преобразились все – ни дать ни взять,
юнцы! Нужна спасительная клизма,
чтоб избежать последствий катаклизма.

И всё ж постигнуть счастье – обладать!
Не думая о востроглазом сбире:
вновь поселен он на твоей квартире.

Вновь поселен он на твоей квартире,
не гений – нет, но разумом востер,
он руки к солнцу осени простер,
застывшему в бестрепетном надире.

Тянулся бесконечный разговор
о Гамлете, о пламенном Шекспире,
о дочерях и о безумном Лире,
о том, куда исчез былой задор.

Так мертвый генерал прильнул к лафету,
и напрягались жилы конских глав,
и тронулся лафет, заскрежетав.

Так рядовые верили в комету,
в предмет, который над вселенной плыл:
знак зодиака – гнусный крокодил.

Знак зодиака – гнусный крокодил
повис над моргом имеем Мандрыки.
Неслась эпоха в громогласном рыке,
и схимник Пимен в келье захандрил.

В лазурь небес вонзились гнева пики,
Марию кроткий голубь утомил,
слетел с небес архангел Гавриил,
сей потребитель даровой клубники.

О чем ты шепчешь, юноша пустой?
О женской красоте? Постой, постой:
на заднице твоей багровый чирей!

Зря жаждешь ты неслыханных услад –
попарься в баньке и надень халат,
учась картошку поглощать в мундире!

Учась картошку поглотать в мундире,
учась ходить, ступая в след отцов,
учась быть скромным. Ведь, в конце концов,
порой равны гагачий пух и гири!

И твой венец светлей иных венцов
по всей земной необозримой шири, —
ты опрокинул замыслы творцов
вселенской твердокаменной псалтыри!